Адвокат, адвокат, он ворюге – друг и брат

Стальнов Илья Александрович

Наш институт состоял из нескольких факультетов, блатных и не очень. Первый – западных языков, самый простой для прохождения, где собрались самые умненькие и благоразумненькие дети самых прекрасных и высокопоставленных родителей. Курсантов там было человек тридцать.

Второй факультет – восточных языков. Относительно блатной. Там училось человек девяносто. Наиболее умные постигали японский язык, считающийся самым сложным в изучении – недаром у кого-то из них время от времени слетала кукушка вплоть до комиссования. Арабский язык там считался относительно престижным. Арабов СССР тогда любил, всячески с ними по-военному сотрудничал, поэтому у арабистов были хорошие шансы попасть по окончании института за границу – на какую-нибудь из многочисленных

арабских войн. Самые несчастные люди и самые многочисленные там были «китайцы». Язык сам средней тяжести, единственно, что плохо – слово, произнесенное четырьмя разными тонами, имеет четыре разных значения, да еще иероглифов несколько тысяч надо изучить. Этот язык был самым депрессивным, ведь у тех, кто его освоил, путь был один – десятилетиями сидеть на Дальнем Востоке и заниматься радиоперехватами. В Китай тогда у китаистов попасть шанса не было никакого, вся надежда была на второй язык – английский, но он в армии не особо и нужен, а если и понадобится специалист на бортовой перевод на международные военные рейсы, то для этого есть куча бездельников с первого факультета. Кстати, справедливость восторжествовала, и сегодня китаисты пристроились лучше всех, когда выяснилось, что Китай наш партнер, а иероглифы у нас почти никто не знает.

Третий факультет был самый замороченный. Там готовили спецпропагандистов. Они изучали и западные, и восточные языки в полном объеме. Но, помимо этого, учились куче способов выворачивать наизнанку мозги потенциального или реального противника, работать с общественным мнением, убеждать врага, что сопротивление бесполезно и в плену ему будет куда лучше. Кстати, это такая социальная инженерия – одно из наиболее реальных и интересных направлений в институте. Если бы его развивали правильно и применяли во внутренней жизни страны, может, и развала Союза не случилось бы.

И наш четвертый – самый многочисленный, по полторы сотни лиц и морд на курсе – факультет. Приблудыши из Военно-политической академии, где раньше готовили военных юристов. Переводчиков наше существование рядом с ними вгоняло в неистовство – мол, юристы проклятые испортили их рафинированную атмосферу международного сотрудничества и светских раутов запахом сапог, гуталина и тюремной романтикой.

Был еще дамский факультет – там учились исключительно леди из высшего общества, как правило, дочки и внучки военачальников. И моя двоюродная сестра – тоже дочка и внучка, там училась, постигая итальянский язык, теперь в Италии она как своя. Они носили синюю форму, получали стипендию девяносто рублей – обычные студенты в СССР получали, кажется, рублей тридцать. И девахи не переносили, что их считают не совсем военными.

Как-то у нас с концертом выступал Владимир Винокур. Посмотрел на зал и сказал:

– Ой, что-то тут много девочек в синеньких костюмах. Это пэтэушницы?

Действительно, тогда в ПТУ такую форму таскали. Я думал, Винокуру лицо наманикюренными ногтями располосуют. Такой гул возмущения пошел. Форма – это вообще была болезненная тема для курсисток. Они напористо требовали на институтских собраниях обрядить их в зеленый камуфляж с погонами.

– Тогда же вас в казарму сажать надо! – резонно возражали руководители.

– А мы согласны! – с вызовом кричали курсистки.

На строевом институтском смотре на плацу обычно на трибуне торчал замначальника института генерал-лейтенант Д. Поговаривали, среди курсисток учится его внучка. На курсантов он обычно орал благим матом:

– Переводчики, тяните ногу! Тяните ногу! Четче шаг! Плохо!

Это по мегафону на весь район, хотя институт считался секретным и какие там факультеты, знать не было положено никому постороннему, хотя знали все.

На девчонок Д. умилялся:

– Хорошо, девочки! Хорошо!

Пусть ходили мы и неважно, но курсисток вообще нужно было видеть. Толпа девок на шпильках цокает по асфальту нестройно, как стадо лошадей копытами, и еще пытаются изображать из себя нечто военно-строевое.

Контактировали

мы с ними не так чтобы много. Почему-то сторонились. Правда, ближе к распределению начинались шуры-муры, а за ними и свадьбы. Особенно липли к ним курсанты, сами выгрызающие себе путь в жизни – это был реальный шанс через тестя или тещу получить хорошее распределение.

Имелись еще ускоры – курсы ускоренного изучения иностранного языка. Туда брали только из армии. Год ударными темпами преподаватели забивали в голову курсантам какой-нибудь язык – в основном пушту – афганский. Утрамбовывали более-менее разговорную речь и навыки письма. Потом звездочки младших лейтенантов на плечи – и на два года практика. Точнее, служба в горячей точке. Оттуда ребята возвращались уже старшими лейтенантами – на войне звания дают быстрее. Мы им завидовали страшно, поскольку нам до звездочек было пилить аж пять лет.

Для понимания того, что за специальность «иностранные языки» была в то время, нужно сперва понять, что же за такие существа были загранработники. Большинство населения СССР вообще не имело шансов выбраться за рубеж. Болгария была за счастье, а капстраны – это вообще фантастика и счастье. Съездить в занюханный Амстердам порой становилось главным событием жизни.

Живя за железным занавесом, мы по фильмам, рассказам и доходящим до нас западным шмоткам и технике представляли, что есть где-то далеко такая пряничная сказка, где люди поголовно ездят на собственных машинах и имеют магнитолы «Шарп». Забугорье – это была такая параллельная реальность. Та, куда добираются с загранпаспортами через спецтерминал Шереметьева и таможню. Возвращаясь оттуда из длительных командировок, советские люди тут же покупают автомашины «Волга», затовариваются в «Березках» импортными шмотками и даже продуктами, которых мы не пробовали и почему-то по дури считали, что они очень классные. В общем, иной мир. И загранработники были как бы иномирянами. Поехать за границу означало довести свое благосостояние до такого уровня, который обычным, и даже не совсем обычным, гражданам и не снился. В условиях товарного аскетизма импортные блестяшки значили много. И был такой пунктик у советского человека, вполне понятный – обладатели всего этого роскошества виделись ему людьми особенными. Загранработники же по скромности своей считали себя простыми небожителями. А остальных не сильно и замечали – ну, кто-то там внизу копошится.

Вот так и с переводчиками. Нельзя сказать, что между нами была какая-то вражда, выяснение отношений. Но мы презирали друг друга искренне. Они нас считали быдлом, чернорабочими и вообще людьми бесполезными и непонятно как затесавшимися в эти святые стены. Теми, кто будет всю жизнь возиться с дезертирами и ворюгамм в дальних гарнизонах и света белого не видеть. А себя видели респектабельными загранработниками, жрущими виски на светских раутах и зашибающими чеки. Мы их воспринимали мажорами, стяжателями и фарцой, которых интересуют только чеки Внешпосылторга, на которые обменивали заработанную за границей валюту.

Эти чеки вообще для переводчиков были фетишем. Больше всего общались представители разных факультетов, когда лежали в санчасти. И это было настоящее испытание – лежать с «переводами» в одной палате. Через час башка начинает идти кругом от их самомнения и бесконечных дискуссий: а сколько чеков платят в Анголе, а сколько в Египте, а сколько в Афгане в аппарате советника? А где дают дипломатические чеки, а где простые? Вторая их больная тема была аппаратура. Где и сколько стоит магнитофон «Шарп», как его приволочь в СССР и где лучше продать за две тысячи рублей. И главная мечта – машина, на которую, если правильно распорядиться заработком, можно заработать за одну командировку. Создавалось ощущение, что им от жизни вообще больше ничего не нужно. Казалось, вся эта бодяга с международным военным сотрудничеством придумана лишь для того, чтобы «переводы» ездили по миру и зашибали чеки. И покупали машины. И прифарцовывали аппаратурой.