Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны
Шрифт:
Он хорошо знал нравы, вкусы и пристрастия императрицы, умел ее наблюдать, как астроном наблюдает яркую комету, — недаром один из современников писал, что канцлер изучал Елизавету Петровну как науку. Действительно, в «елизаветоведении» он стал настоящим академиком. Он точно знал, когда лучше подойти к государыне с докладом, что сказать ей, а о чем промолчать. Ему было известно, в какой момент, пренебрегая поднимающимся гневным нетерпением государыни, говорить и говорить, заставляя ее слушать, когда оборвать речь, обратить внимание на важную для нее деталь, мелочь, а потом вновь и вновь напомнить о скучном для императрицы, но нужном для него, России, империи деле. Ему иногда удавалось, несмотря на пугливость императрицы, тонко манипулировать Елизаветой: сначала канцлер внушал ей некоторые идеи, а потом в представленных канцлером «объективных» выписках из иностранной прессы, особенно в экстрактах перлюстраций депеш иностранных дипломатов она как бы самостоятельно находила подтверждение идей, внушенных ей Бестужевым.
В личности Бестужева было поражавшее людей «отрицательное обаяние». Как вспоминал Станислав Август Понятовский, «пока он не оживлялся, он не умел сказать четырех слов подряд и казался заикающимся. Коль скоро разговор его интересовал, он находил и слова, и фразы, хотя очень неправильные, но полные силы и огня, которые извлекал рот, снабженный четырьмя обломками зубов, и которые сопровождались сверкающим взглядом его маленьких глаз. Выступившие у него багровые пятна на синеватом лице придавали ему еще более страшный вид, когда он приходил в гнев, что случалось с ним часто, а когда он смеялся, то это был смех сатаны. Он понимал отлично по-французски, но предпочитал говорить по-немецки с иностранцами, которые владели этим языком… Иногда он был способен на благородные поступки именно потому, что он по чутью понимал красоту всякого рода, но ему казалось столь естественным устранять все, что мешало его намерениям, что он не останавливался ни перед какими средствами».
Так получалось, что, несмотря на неприязнь и даже нелюбовь Елизаветы к Бестужеву, он был ей нужен, она искренне верила в его политическую мудрость — крупнейший «елизаветовед» сумел внушить императрице и это. И все же главным, что связывало императрицу и Бестужева, было принципиальное, общее в их понимании политической линии, главного направления внешней политики России.
У Бестужева-Рюмина было множество врагов и в России, и за границей. Они возникли почти сразу же после того, как он в конце 1741 года стал вице-канцлером. Война с Бестужевым продолжалась несколько лет и закончилась полным разгромом партии его противников и даже разрывом России с неприятными канцлеру державами — Францией и Пруссией. Враги Бестужева были в основном врагами идейными. Они ставили цель либо заставить Бестужева действовать по планам Версаля или Берлина, либо добиться у Елизаветы отстранения и ссылки этого, столь ненавистного им, пронырливого, хитрого и вредного старика. Самым опасным внешним врагом Бестужева-Рюмина был прусский король Фридрих II. В изображении прусского короля — как мы видели, не самого большого праведника — русский канцлер предстает исчадием ада, безнравственным и порочным. «Главное условие — условие непременное в нашем деле, — писал Фридрих своему посланнику в Петербурге А. Мардефельду, — это погубить Бестужева, ибо иначе ничего не будет достигнуто. Нам нужно иметь такого министра при русском дворе, который заставлял бы императрицу делать то, что мы хотим». Не будет Бестужева, считал Фридрих, не будет союза России и Австрии, Мария-Терезия окажется в изоляции. Поэтому речь шла не просто об интриге против одного из сановников двора императрицы Елизаветы, а о будущем Пруссии.
Фридрих без устали интриговал против Бестужева, не оставляя при этом надежды его подкупить. Он давал указание Мардефельду: «Вы должны будете изменить политику и, не переставая поддерживать тесные сношения с прежними друзьями, употребите все старания, чтобы Бестужев изменил свои чувства и свой образ действий относительно меня. Для приобретения его доверия и дружбы придется израсходовать значительную сумму денег. С этой целью уполномочиваю вас предложить ему от 100 тысяч до 120 тысяч и даже до 150 тысяч червонцев, которые будут доставлены вам тотчас, как окажется в том нужда». Но даже такая огромная сумма не соблазнила Бестужева.
Много раз прусско-французским «партизанам» казалось, что вот-вот Бестужев рухнет. Особенно тревожен был для него 1743 год, когда дело Лопухиных привело к ухудшению русско-австрийских отношений. Тогда враги Бестужева были готовы уже пить шампанское за победу над непотопляемым канцлером. Далион сообщал в Париж в августе 1743 года: «Хотя б паче всякого чаяния ничего не нашлося, чем бы Бестужевых судным порядком погубить можно было, то однако уже власно как решено, что по меньшей мере они в какой-нибудь угол деревень своих сошлются» и позже: «Господа Брюмер и Лесток меня твердо обнадежили, что сие дело несовершенным оставлено не будет». Но нет! Канцлер опять удержался на плаву.
Интриги прусских дипломатов были так же тщетны, как и интриги их французских коллег. Особенно неудачно действовал против Бестужева-Рюмина французский посланник маркиз де ла Шетарди. Досада маркиза была особенно острой, ибо в немалой степени благодаря именно ему Бестужев-Рюмин, сподвижник сосланного в ссылку Бирона, занял пост вице-канцлера: любезный Алексей Петрович внушил доверие влиятельному при дворе Елизаветы французу, и тот понадеялся, что Бестужев-Рюмин будет «ручным». Шетарди даже уговаривал Елизавету прогнать от себя ленивого канцлера князя Черкасского
Поначалу он отказался от пенсиона в 15 тысяч ливров — столько получал Лесток. Шетарди думал, что вице-канцлер набивает себе цену. Но и это оказалось ошибкой. Уже первая попытка Шетарди, защищавшего интересы шведского союзника, прибегнуть к помощи вице-канцлера для заключения мира на выгодных для Швеции условиях потерпела неудачу — Бестужев-Рюмин не слушался Версаля и не смотрел в сторону Стокгольма. Он жестко стоял на сохранении принципов Ништадтского мира 1721 года и был против всяких территориальных уступок шведам. В этом его поддержала императрица Елизавета, и Шетарди понял, что Бестужев — враг. Выше уже говорилось, как с помощью перлюстрации переписки французского посла Бестужев сумел собрать против своего бывшего благодетеля такой разоблачительный материал, что императрица с позором изгнала Шетарди из России. И это было только начало разгрома франко-прусской партии при русском дворе.
Сначала с большим трудом Бестужеву удалось убрать из России Брюммера, который поддерживал прусские симпатии в «молодом дворе» наследника престола Петра Федоровича. Вообще, «молодой двор» на какое-то время стал центром борьбы с Бестужевым. Как писала потом Екатерина II, враги Бестужева «все собирались у нас». Бороться с ними, не нанося удара по наследнику престола, Бестужеву было непросто. И тем не менее после Брюммера со скандалом была отправлена за границу мать великой княгини и жены наследника, Екатерины Алексеевны, княгиня Иоганна-Елизавета, которая активно интриговала в пользу Фридриха при русском дворе. Бестужеву пришлось много поработать для этого успеха. Но все же самой большой победой Бестужева было свержение всемогущего Лестока. Это произошло в 1748 году. Как опытный охотник, Бестужев годами выслеживал свою дичь, умело расставлял капканы и рыл глубокие волчьи ямы, пока его жертва не попалась в одну из них.
Лесток был опасен своей близостью к государыне, он знал ее интимные тайны, в любой момент входил в императорские апартаменты и, как свой человек, мог повлиять на взгляды императрицы. Досье на Лестока собиралось годами, и Бестужев сумел незаметно разбудить у Елизаветы подозрения о вредных намерениях некоторых ее подданных лишить ее власти посредством сговора с иностранными державами (ведь она же сама прошла этим путем!), а заодно и нанести ущерб интересам империи. Лесток действительно поддерживал отношения с прусскими посланниками, о чем Бестужев узнавал из перлюстраций. В апреле 1749 года была перехвачена депеша прусского посланника Финкельштейна, в которой, с помощью дешифратора, прочитали: «Вчера граф Лесток, находящийся в деревне с императрицею, дал знать мне, что государыня была разгневана против морских держав, она говорила об них раздражительно… Сообразно этим изъявлениям великий канцлер настаивает, чтобы до весны войска оставались в Богемии». Чтобы настроить государыню против Лестока, Бестужев приписал на выписке из этой перлюстрации следующий комментарий: «Ее императорскому величеству лучше известно, изволила ль такие разговоры при Лестоке держать, но преступление его в том равно, лгал ли он или верный рапорт делал министру короля Прусского. Ее императорское величество из прежних писем уже усмотреть изволила, что Лесток советовал, чтоб ни министра Ее императорского величества на конгрес не допускать, ниже Россию в мирный трактат не включать».
Бестужев искусно раздувал опасения Елизаветы за ее жизнь и здоровье. Начитавшись докладных записок Бестужева и специально подобранных экстрактов из перлюстраций дипломатов об их постоянных контактах с Лестоком, императрица нашла в них подтверждение опасности таких встреч своего лейб-хирурга с дипломатическими представителями недружественных России держав. Зная мелочность императрицы, Бестужев особенно выпячивал, в сущности, маловажные эпизоды, которые Елизавете, наоборот, казались очень важными и оскорбительными для нее. Так, она была взбешена полученными из перлюстрации сведениями о том, что как-то раз Шетарди отдал Лестоку для передачи ей табакерку и писал при этом: «чтоб Героотдать» (т. е. Героине). Почему-то эта кличка страшно возмутила Елизавету. Гневом дышит и ее записка, обращенная к Лестоку: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил. Ведая ж совершенно во всем свете запрещенное (а здесь наипаче в самодержавном государстве. — Е.А.) что кому не поручены дела с (иностранными. — Е.А.) министрами видеться тайно, сиречь к ним ездить и их по выбору к себе звать, а наипаче, которые государству и государю противные и интересу, с такими как шведской и прусской. А ты отважился всегдашнюю компанию у себя водить!». Переделав эту филиппику в допросный пункт, который был подан императрице, Бестужев добавил еще один: «Не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом или чем другим ее императорского величества священную особу живота лишить?» И неважно, что подозрения эти были ложными, неважно даже, что ответит на это Лесток, важно было заронить в душу государыни страх и сомнения! А далее, как справедливо вспомнил пословицу Фридрих, — куй железо, пока горячо!