Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны

Анисимов Евгений Викторович

Лесток был арестован, пытан в застенке Петропавловской крепости и затем сослан в Устюг Великий. Во время этого разбирательства прусский посланник Финкельштейн поспешно вручил заранее заготовленные отъездные грамоты и покинул Петербург. Бестужев выразил посланнику свои сожаления по поводу столь внезапного отъезда «давнего друга России». Сожаления были действительно искренними — какая крупная рыба сорвалась! Столько материалов набралось против Финкельштейна, что он вполне мог бы угодить и за решетку! Как бы то ни было, отношения с Пруссией были разорваны, а это Бестужев считал для России большим благом.

И все же он не был уверен, что разбил всех своих врагов. Дело Лестока готовилось им как дело Лестока — Воронцова.

Михаил Илларионович Воронцов был бельмом на глазу канцлера. Занимая пост вице-канцлера, он принадлежал к кругу ближайших сподвижников Елизаветы — ведь это он стоял ночью 25 ноября 1741 года на запятках саней, на которых цесаревна мчалась навстречу своей судьбе по улицам столицы. Такое долго не забывается. Поэтому Бестужеву было невыносимо видеть, как его подчиненный на правах старого приятеля оказывается ближе к государыне, чем он сам.

В сложной борьбе за власть Воронцов не был самым проворным и хитрым. Он оставил у современников хорошую память о себе. Француз Фавье писал о нем так: «Этот человек хороших нравов, трезвый, воздержанный, ласковый, приветливый, вежливый, гуманный, холодной наружности, но простой и скромный… Его вообще мало расположены считать умным, — продолжает Фавье, — но ему нельзя отказать в природном рассудке. Без малейшего или даже без всякого научения и чтения, он имеет весьма хорошее понятие о дворах, которые он видел, и также хорошо знает дела, которые он вел. И когда он имеет точное понятие о деле, то судит о нем вполне здраво».

Впрочем, Фавье справедливо замечает то, что видно по письмам Воронцова, — отсутствие страстности канцлера к делу, его склонность к меланхолии, вялость. Сталкиваясь с ним по делам, Фавье отмечал, что занятия тяготят Воронцова, что продолжительные беседы о политике ему утомительны, а «всякий спор, всякое противоречие даже и с его стороны, когда надо настаивать на чем-нибудь с жаром, отзывается в нем болезненно. Выходя из этих совещаний, он имеет вид усталого, еле дышащего человека, с которым как будто только что был нервный припадок».

Прекрасные характеристики Воронцова, данные Фавье, подтверждаются другими современниками. Никто из них не писал о нем плохо — Воронцов не был ни беспощадным карьеристом, ни «пожирателем печени своего врага», ни страстным интриганом и честолюбцем, как его начальник. Бестужеву было трудно собирать компромат на своего заместителя. Никаких особых страстей и страстишек за Воронцовым не замечалось — разве что общая для двора Елизаветы любовь к театру, карточная игра «по маленькой» да пристрастие к постройкам. Его огромный дворец на Садовой поражал гостей роскошью; «его прислуга многочисленна, ливреи богаты, стол изобилен, но не отличается изысканностью и тонкостью блюд; приглашенных у него бывает много, но без особого выбора; расходы его громадны и производятся с видом небрежности, в которой нет ничего напускного. Его обкрадывают, его разоряют, между тем как он не удостаивает обращать ни малейшего на то внимания». Поэтому опытный интриган Бестужев стремился незаметно вредить Воронцову, вливая яд в душу Елизаветы постепенно, так, чтобы не вызывать подозрения.

Хороший случай избавиться от Воронцова представился Бестужеву в 1745 году, когда граф с женой отправился за границу. Елизавета Петровна рассталась с супругами очень тепло, желала хорошо отдохнуть и подлечиться в Европе. Затем, обеспокоенная известиями о появлении у границ отрядов бошняков (боснийских мусульман. — Е.А.), известных своими разбойными нападениями на путников, императрица срочно послала к Воронцовым охрану.

Обласканный государыней, Воронцов пустился в путь и тут допустил грубейшую ошибку, которой тотчас воспользовался его тайный враг. Как уже говорилось выше, Воронцов заехал в Берлин, был тепло принят Фридрихом, который подарил ему украшенную бриллиантами шпагу и вообще обласкал. Об этом Воронцов

с восторгом написал в Петербург посланнику Пруссии Мардефельду. Бестужев же перехватил на почте письмо, скопировал его, как и другие материалы, говорившие с ясностью, что Воронцов ездил в Берлин не зря, что он получает деньги от пруссаков и что в нем Фридрих видит главного борца с Бестужевым. А как же иначе можно было понять строчки письма Фридриха секретарю прусского посольства в Петербурге Варендорфу? Король писал секретарю, чтобы тот тщательно «наблюдал, каким образом граф Воронцов, только что возвратившийся из Берлина, возьмется за дело и сможет опрокинуть своего противника» канцлера Бестужева.

Все эти письма в виде препарированных Бестужевым экстрактов попали к Елизавете, и вернувшийся в Россию Воронцов сразу же почувствовал, что холодом повеяло от вчера еще такой доброй к нему императрицы. А он так нуждался в ее ласке и особенно подарках: разоренный роскошью, он все время испытывал нужду в деньгах. Поэтому-то и пришлось ему по-прежнему брать у пруссаков пенсион. Переписка о том, как ami important («важный друг» — псевдоним Воронцова в переписке Фридриха II) получает деньги и снабжает прусского посланника сведениями о делах при дворе — все это в виде копий расшифрованных писем исправно попадало в досье Бестужева. Когда же началось дело Лестока, Бестужев представил государыне сведения о неблаговидной деятельности Воронцова, приятеля Лестока, прибавив сюда еще и несколько старых дел о связях Воронцова с высланной некогда матерью великой княгини Екатерины Алексеевны. Видя, как проваливается в бездну Лесток, он ожидал, что за лейбхирургом последует и вице-канцлер. Но не тут-то было! Воронцов, к неудовольствию Бестужева, удержался.

В чем же причина этого? Вряд ли Елизавету остановили воспоминания юности, в которых Воронцов занимал такое важное место. И тем не менее, имея бесспорные свидетельства связей Воронцова с пруссаками, государыня его не тронула. Возможно, она не была уверена в безусловной виновности своего доброго простодушного сподвижника, который был всегда ей предан и неопасен. В очередной раз она ускользнула от тех, кто расставлял на нее сети. Допускаю, что она не хотела полной победы Бестужева над его противниками — чужая душа потемки! Да ведь и сам канцлер тоже брал взятки!

Было бы ошибкой думать, что Елизавета ничего не понимала в дипломатии и только зевала, слушая шамканье Бестужева. Во-первых, она всегда помнила, чья она дочь.Престиж империи, утверждаемый как раз за границей, не был для нее пустым звуком. В 1753 году императрица с гневом писала в Главный магистрат, что ей «известно учинилось коим образом российские купцы для торга своего в чужестранные государства, а особливо в Швецию, приезжают и там так гнусно и подло пребывание свое имеют, что не токмо великое презрение и посмеяние на себя самих, но и на все всероссийское купечество немалое предосуждение и поношение там наносят; а именно многие в серых кафтанах и с небритыми бородами приезжают, надлежащего пристойного обращения с чужестранными купцами не имеют, притом же некоторые и нетрезво себя содержат, также и другие, весьма непристойные поступки делают».

Императрица предписала, чтобы отныне «не токмо поведение свое и платье совершенно переменили, но и всякое честное поведение и пристойное обхождение и знакомство тамо заводить старались, ибо тем они, как себе самим, так и всему российскому купечеству честь, почтение и лучший кредит у всех чужестранных наций приобрести могут». Не доверяя русскому купеческому слову, государыня приказала отобрать у купцов подписки «с крепким подтверждением о честном и пристойном поведении под опасением за неисполнение высочайшего Ее императорского величества гнева и жестокого наказания». Есть и другие свидетельства крайне щепетильного отношения императрицы к вопросам международного престижа России.