Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны
Шрифт:
Мы не знаем, как на самом деле относился к годившейся ему в матери государыне Шувалов. Он не оставил никаких мемуаров, не сохранилось его высказываний о покойной императрице, которые бы запомнили и передали нам современники фаворита. Это так же примечательно, как и то, что Шувалов после смерти Елизаветы прожил еще тридцать шесть лет, но так и не женился. До нас не дошли сведения о каких-то его романтических увлечениях. Впрочем, сохранившиеся документы вообще говорят о Шувалове как человеке рассудочном, уравновешенном, даже несколько вялом, расслабленном, жившим без ярких эмоциональных вспышек. В одном из писем М.И.Воронцову он пишет, что им часто владеют «гипохондрические мысли, которые я себе в утешение часто за слабостью моего рассудка и малодушием представляю».
Думаю, что, став фаворитом, Шувалов не особенно смущался: в ту эпоху фаворитизм являлся полноценным общественным институтом, считался замечательным средством, чтобы устроиться в жизни, и уж совсем не
Был он и русским барином, со смягченными европейской культурой повадками своих предков. Илья Тимковский вспоминает о нем, что, беседуя с гостем у камина, на полке которого стояли две античные статуэтки, привезенные им вместе с мраморным камином из Неаполя, Шувалов рассказывал: «После моего возвращения съездил я в свою новую деревню. Там перед окнами дому, мало наискось, открывался прекрасный вид за рекою. Пологостью к ней опускается широкий луг и на нем косят. Все утро я любовался видом и потом спросил у своего интенданта, как велик этот луг. “Он большой, — говорит, указывая в окно, — по тот лес и за те кусты”. “Сколько тут собирается сена?” “Не могу доложить, он — графа Кирилла Григорьевича Разумовского, так подходит к нам”. “Чужое в глазах так близко”, — подумал я, и луг остался на мыслях. Я выбрал время, послал к графу с предложением, не уступит ли мне и какую назначит цену? “Скажите Ивану Ивановичу, — отвечал граф, — что я имения моего не продаю, ни большого, ни малого, а если он даст мне те две статуэтки, что у него на камине, то я с ним поменяюсь”. Я подумал: луг так хорош и под глазами, но буду ль я когда в деревне, а к этим привык. Отдавши, испорчу камин, и мысль свою оставил». Несмотря на особую любовь к книгам и музам, Шувалов оставался типичным модником и петиметром. Вероятно, иной человек и не смог бы стать фаворитом императрицы-щеголихи, проводившей время между балами, маскарадами и театром. Шувалов имел и друзей себе под стать, естественно и мило сочетавших интеллект и щегольство.
Одним из них был Иван Григорьевич Чернышев — образованный, до кончиков ногтей светский человек, истинный петиметр и повеса. Его бойкое письмо к Кириллу Разумовскому уже цитировалось выше. Такие же письма писал он и Шувалову, ставшему другом этого ловкого царедворца, который начинал письма Шувалову словами «Любезный и обожаемый Орест!», а кончал так: «Будьте здоровы, любите меня по-прежнему и верьте, что во мне имеете вернейшего друга и усердного слугу, одним словом на века Пилад». Орест и Пилад, как известно, — неразлучные древнегреческие друзья.
Иван Шувалов, как и его друзья, был изрядным галломаном, и, как писал Фавье, «с приятной наружностью он соединял чисто французскую манеру выражаться… Будучи щедрым и великодушным, он облагодетельствовал многих французов, нашедших себе приют в России, и надо признаться, что он не ищет случая этим хвастать… Он оплакивает свое положение, которое лишает его возможности путешествовать, особенно же он сожалеет, что никогда не бывал в Париже и еще сильнее канцлера (Воронцова. — Е.А.) вздыхает о свободе и нежном климате Франции. Впрочем, это пристрастие (чистосердечно оно или нет — это безразлично. — Е.А.) нисколько не влияет на политическую деятельность камергера».
На светских приятелей Шувалова с их легкомысленными нравами ворчали, как и во все времена, старики и завистники, вроде «Перфильича» — литератора и масона Ивана Елагина, который в своей знаменитой сатире «На петиметра и кокеток» целил как раз в Шувалова и людей его круга. Сатирик бил наверняка: все узнали в капризном петиметре, завивающем волосы и думающем только о красе ногтей и ленточках, Ивана Ивановича. И действительно, Шувалов принял сатиру на свой счет, но в отличие от Артемия Волынского, палкой избившего за подобное сочинение Василия Тредиаковского, пошел иным путем: он попросил Михаила Ломоносова ответить поэтическим ударом на выпад Елагина. После долгих колебаний Ломоносов выдавил из себя весьма слабое стихотворение, которое начиналось словами:
Златой младых людей и беспечальный век Кто хочет огорчить, тот сам не человек…На что
Так, воспевая прогулки царицы и ее фаворита в Царскосельских оранжереях и зимних садах, писал Ломоносов. Но далее следуют другие строки:
Толь многи радости, толь разные утехи Не могут от тебя парнасских гор закрыть, Тебе приятны коль российских муз успехи, То можно из твоей любви к ним заключить.Эти строки, обращенные в 1750 году к совсем еще молодому любовнику Елизаветы, не были поэтическим преувеличением или одной лишь безусловной лестью. С ранних лет Шувалов был глубоко и искренне предан культуре, литературе, искусству. Но прежде чем остановиться на деяниях Шувалова, нужно сказать о тех причинах, факторах и обстоятельствах, которые создали этот феномен — незаурядного деятеля русской культуры, который, думая о «красе ногтей», оставался дельным человеком. Нужно помнить, что родившийся в 1727 году Шувалов представлял собой поколение детей реформаторов. Они уже не испытали, как их отцы, шока реформ, мучительного разрыва с прошлым. Они родились как бы уже в париках и фижмах и были по-настоящему первыми нашими европейцами. Немаловажно то, что Шувалов, подобно Пушкину, был, так сказать, туземным европейцем —в отличие от Ломоносова или Тредиаковского он не получил европейского образования, не жил в Европе, как Антиох Кантемир. Шувалов до 1763 года вообще не был за границей, но с младых ногтей нес на себе все признаки высокой европейской образованности. Источником ее были французские книги, которые оказывались в библиотеке Шувалова не позже, чем в библиотеке Фридриха II или других просвещенных людей Европы. В отличие от поколения отцов, более всего ценивших точное, техническое, практическое знание, Шувалов вырос совершеннейшим гуманитарием. Его любовь к поэзии, искусству была искренней и глубокой, а чувство слова и художественный вкус, если судить по тем вещам и картинам, которые он покупал, — безупречными. Шувалов не был одарен талантами творца прекрасных произведений и это, кстати, понимал. Но у Шувалова было то, что довольно редко встречается у бесталанных людей, — он не завидовал гению других. Наоборот, он радовался проявлению таланта и помогал ему расцвести. У Шувалова было чутье на талантливых людей, он умел отыскать их среди толпы, он, внимательный и терпеливый, мог найти общий язык с гениями, характеры которых, как и во все времена, были тяжелы и даже невыносимы. Шувалов был истинным меценатом: внимательным и благодарным слушателем, тонким ценителем и знатоком изящного, страстным коллекционером, щедрым и не мелочным богачом, а в поощрении и развитии русского искусства и культуры он видел цель своей жизни. Отведенная природой и положением в обществе роль сопричастника творчества, мецената ему нравилась больше упорного и безнадежного труда высокопоставленных любителей и рифмоплетов, вроде Теплова или Хвостова.
Конечно, в меценатстве Шувалова была своя корысть — в ответ на моральную и материальную поддержку гения меценат был вправе рассчитывать на благодарность Мастера. А какой же может быть благодарность Мастера, как не желание увековечить мецената в произведении искусства, помочь ему, восторженному любителю, переступить порог вечности, на правах друга гения попасть в бессмертие? Но это простительная слабость, тем более что роль первого русского мецената вполне удалась Шувалову — поколения не забыли заслуг Ивана Ивановича.
Стоит обратить внимание на тон и стиль письма Шувалова к Ломоносову от 1757 года, в котором меценат призывает поэта заняться составлением русской грамматики: «Усердие больше мне молчать не позволило и принудило вас просить, дабы, для пользы и славы Отечества в сем похвальном деле обще потрудиться соизволили и чтоб по сердечной моей любви и охоте к российскому слову был рассуждениям вашим сопричастен, не столько вспоможением в труде вашем, сколько прилежным вниманием и искренним доброжелательством. Благодарствую за вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего дела ко мне собраться… Ваше известное искусство и согласное радение, также и мое доброжелательное усердие принесет довольную пользу, ежели в сем нашем предприятии удовольствие любителей Российского языка всегда пред очами иметь будем».