Агент «Никто»: из истории «Смерш»
Шрифт:
Его слушали - как-никак недавно с фронта, может, знает чего… Но в разговор вступать не спешили.
– Сам-то из Москвы? Земляк… Где жил?
– откликнулся худощавый сержант, прячась в куцую, рваную телогрейку.
– На Таганке! Сначала в детдоме в Сокольниках, а потом - от тюрьмы недалеко, на Малых Каменщиках. Ты здесь как оказался?
– Да так же, как и ты: ранили, очухался - уже под дулом. Вот коротаю дни… Надоело… Может, на работу в Германию отправят - посмотрю, как живут фрицы. Тут приходил один, уговаривал, да что-то он мне не понравился, похоже, врал много. Мордатый такой, откормленный. А ты о чем хлопочешь?
– Да нет, земляков ищу, чтоб по душам поговорить.
– Ну, земляков, кроме меня, пожалуй, больше не найдешь - лагерь опустел, я здесь почти всех знаю, а вот «по душам», чтоб от твоих речей не отворачивались, поговори вон с тем, что в углу сидит, видишь?.. Он из казаков, к советской власти особой любви не питает… Вон тот еще, с метлой, - он сегодня дежурный - тоже твоего поля ягода… Есть еще человека три, они где-то на работах, я их тебе покажу…
– Спасибо. Тебя как звать-то?
– Александром. Фамилия - Бугасов. А ты?
– А я Борис. Кравченко.
К вечеру в записной книжке Кравченко значилось полтора десятка фамилий бывших красноармейцев, предрасположенных к сотрудничеству с немецкими военными. Большинство из них не подозревало, какую службу представляет молодой человек со скошенными плечами в форме старшего лейтенанта Красной Армии. Скорее, он был похож на вербовщика РОА, отдельная рота которой размещалась, по слухам, где-то в Минске. Под знамена генерала Власова лагерники шли с неохотой. Не потому, что им не нравился сам генерал и его армия, - не хотелось снова на фронт, под пули и снаряды.
На список Кравченко взглянул приехавший вместе с ним в Борисовский лагерь начальник контрразведки «Абверкоманды 103» капитан Фурман. Он слыл одним из тех специалистов, которыми гордился Герлиц: долгое время возглавлял разведкурсы 107-й абвергруппы, забросил за линию фронта не один десяток агентов.
– Интересно… - заметил он, вчитываясь в почерк Кравченко, - в вашем списке в основном солдаты, попавшие в плен до 43-го. Это случайность?
– Нет, герр капитан. На мой взгляд, те, кто оказался в лагерях после поражения немецких войск под Курском, разительно отличаются от пленных 41-го года. Они почувствовали вкус победы, большой победы. Удача под Москвой - не в счет, ее многие расценивали как случайность, как контрудар из самых последних сил. А Курск показал, что армию рейха можно побеждать. Простите, я говорю, наверное, крамольные вещи…
– Продолжайте, мы не на митинге НСДАП и, слава богу, не на допросе в гестапо.
– Для солдат, оказавшихся в плену в 1941-м, сила и непобедимость немецкой армии - аксиома. В их памяти безостановочное бегство полков, дивизий и армий от немецких танковых колонн. Но и это не главное. Они не тронуты советской пропагандой, изображавшей приход Германии на земли Советского Союза как бесконечную череду зверств и преступлений; они не видели фотографии сожженных деревень и повешенных стариков. В них, возможно, еще живет обида поверженного соперника, но нет гнева оскорбленного и униженного народа. В них нет того, что есть в сегодняшних пленных.
– Да вы философ, Кравченко.
– Это результат занятий с зондерфюрером Штефаном.
– И как давно вы берете у него уроки?
– Да уже дней десять.
– В таком случае вы талантливый ученик. Мне бы не удалось постичь эту премудрость и за полгода. Ну что ж, попробуем следовать вашей философии.
На
Кравченко, сменивший гимнастерку советского лейтенанта на мундир немецкого фельдфебеля, перелистывал личные карточки военнопленных, временами недовольно морщился, прислушиваясь к похожим один на другой, однообразным ответам.
К полудню, когда «смотрины» подошли к концу, из 32 в списке осталось восемь человек.
– Вы довольны отобранными кадрами, гауптман?
– спросил у Фурмана начальник лагеря, пригласивший разведку пообедать.
– А вы?
– Фурман переадресовал вопрос Кравченко.
– Нет, - коротко ответил фельдфебель, чем несколько удивил сидящих за столом.
– Из восьми только двое внушают какое-то доверие. Остальные при первой возможности побегут сдаваться в НКВД.
– Кого берут в плен, черт возьми?! Некачественный товар! Невозможно работать! Надо написать докладную записку Кейтелю, пусть издаст специальную директиву, обязывающую наши передовые части фильтровать личный состав Красной Армии перед началом каждой операции, исключая дураков, трусов и преданных Сталину, - громко произнес Фурман, и все расхохотались.
– К сожалению, тогда победы дадутся нам еще труднее, - отсмеявшись, заметил Кравченко.
В машине Фурман вернулся к своей, как ему показалось, получившейся шутке, предложил наказывать немецких солдат за каждого неудачного с точки зрения разведки пленного, еще раз громко рассмеялся и, неожиданно сняв с себя маску веселья, повернулся к Кравченко.
– Мне они тоже не нравятся, но что делать? Мы вынуждены использовать тот материал, который нам поставляет противник. В начале войны из 10 заброшенных агентов, наспех переделанных из военнопленных, советская контрразведка брала восемь, а то и девять. Кого-то брала, кто-то приходил сам… В общем-то мы почти ничего не теряли: наши люди были целы, к стенке НКВД ставило своих же. Но мы почти ничего и не приобретали! Сейчас нам нужен результат. И каждый из этих восьми пройдет чистилище абвера, откуда выйдет наполовину другим, поверьте! Через неделю все они будут переправлены в передовые группы, а оттуда - с разведзаданиями к партизанам. Вернутся - значит, мы не ошиблись. Вернутся перевербованными - ошиблись они, полагая, что мы наивны и доверчивы. Останутся там расстрелянными или встанут под ружье - значит, произошел естественный отсев человеческого материала… Да, влияние зондерфюрера Штефана сказывается и на моем способе мышления… Ха-ха-ха…
Глава восьмая. Задание
1944 год для военной разведки рейха начался неудачно.
В январе - феврале разразились два скандала, в которых оказались замешаны сотрудники управления «Абвер-заграница» и «Абвер-2». Гитлер устроил разнос адмиралу Канарису, фельдмаршал Кейтель от имени фюрера издал приказ, освобождающий шефа абвера от занимаемой должности. По указанию Гитлера Канарис был подвергнут домашнему аресту в крепости Лауэнштайн.