Агитрейд
Шрифт:
Снаружи раздался шорох. Костя погасил фонарь, приложил палец к губам. Они замерли. Шорох не повторялся. В темноте Костя завернул коня в тряпицу, сунул в пустоту, водворил доску на место. “Лезь наверх!” — приказал он шепотом Мите. Митя забрался по столбу на помост. На досках было уложено душистое сено. Он с трудом стащил с распухших ног ботинки, улегся, вдохнул в себя аромат трав. Только теперь почувствовал, как звенит в голове после косяка, как качается в глазах потолок сарая с крохотной звездой, заглянувшей в щель между досками. Костя лег рядом, зашептал на ухо: “Я думал дернуть отсюда, хотел подкоп рыть, а там тайник! Точно говорю, Александра Македонского лошадка, он здесь с войском ползал! Стал бы ее хозяин в сарае прятать! Если Хабибула меня корешу сдаст, ты
Митя перестал слышать его взволнованный шепот. Он увидел густо покрытую мелкими цветами гору, вереницу женщин в зеленых и лиловых паранджах с кувшинами и блюдами, спускающихся в долину, себя в афганской одежде на вороном коне с темно-красными глазами. Конь оттолкнулся от вершины горы и легко взвился в небо, заставляя его сердце замирать от страха.
Полковник открыл один глаз и увидел перед собой замполита третьего батальона, который выскребал из банки остатки сайры. На заставленном консервами и тарелками с фруктами столе была пустая бутылка и стакан, на дне которого обозначилась малиновая кайма от самогона.
— Слушай, сколько сейчас, а?
Майор нагнулся, чтобы посмотреть на часы полковника.
— Два сорок три, — произнес он, с трудом ворочая языком.
— Давно я…? — полковник запрокинул голову, чтобы размять затекшую шею.
— Полтора часа, — замполит швырнул пустую банку в коробку для мусора.
— Ты, майор, иди, я отдыхать буду. Возьми пузырек на память, — полковник поднялся, прошел в соседнюю комнату, где стояла широкая кровать. — Извини, в следующий раз компанию составлю, — сказал он, стягивая сапоги.
Майор достал из ящика большую хрустальную бутылку, тряхнул ее в руке и направился к двери.
— Спокойной ночи, товарищ полковник!
— Спокойной, спокойной… — командир увалился в кровать, потер виски, стараясь унять боль. — Уж мне этот ротный, а! Опохмелиться, что ли? — Решил, что лучше сейчас перетерпеть, чем потом мучиться на утреннем разводе. Чтобы отвлечься, стал думать о дочерях, но в голову тут же полезла всякая мерзость. Он вспомнил о начсвязи, которого в марте утопил водитель. Заснул за рулем во время операции и сковырнулся с бронетранспортером в речку. Сам выплыл, а майора утопил к чертовой матери вместе с орденами. Цинк послали сопровождать взводного-земляка — жену утешить, сыну отцовские награды передать. Взводный для храбрости двести грамм принял, и отправились они с комиссаром по адресу. Так, мол, и так, ваш муж геройски погиб, память о нем навсегда останется в сердцах… а сам видит, у майоровой бабы ни слезинки, и вроде бы даже рада, тихонько улыбается, а тут еще хахаль с сумками явился — в магазин ходил. Не выдержало у взводного сердце, по-афгански припечатал обоих: хахалю нос сломал, бабе зубы выбил, чтоб не скалилась. А награды боевые ребенку отдал, держи, говорит, и никому не давай! Рассказывал потом: пацан сжал их в ручонках, а у самого слезы на глазах. Они на него и жалобы в округ писали, и в суд подавали, да только свои ребята в Ташкенте на тормозах все это дело спустили. Взводный старлея получил, уволился, сейчас в чайхане сидит, чай пьет, лепешки кушает. Побольше бы в полк таких парней… Ну, а может ли баба по году без мужика? Что ж она — не человек? Полковник представил себе жену, заворочался, тяжело вздыхая. Валентина, конечно, вот так, в наглую, изменять не будет: воспитание не то, да и детей постесняется, но тихонечко, на стороне, чтоб ни одна живая душа, нечего тут зарекаться!… Полковник вскочил, поняв, что этак дойдет черт знает до чего, прошлепал босыми ногами в соседнюю комнату, достал из ящика бутылку самогона и сделал пару больших глотков прямо из горлышка. Ну не паскуды ли? А эта Зойка его из банно-прачечного?… У нее ведь в Александрове муж законный имеется, а все туда же — чеки поехала зарабатывать! Полковник стал торопливо одеваться. Со злостью рванул грязный подворотничок с “хэбэ”, напялил сапоги и портупею. Ох, если ему сейчас кто из офицеров попадется пьяным! Полил одеколоном голову, побрызгав на руку, провел по шее, подбородку, чтоб хотя бы на время отбить спиртной дух,
Ночь была безветренной, под фонарями то и дело мелькали летучие мыши, громко стрекотали цикады. Кабул был погружен в темноту, только на другом конце города вдали светились желтые, белые, голубые огни аэродрома. Полковник глубоко вдохнул теплый воздух и подумал, что розы у корпусов все-таки посадит, пусть их по пять раз на дню поливают дневальные, представил себе кусты на клумбах, легкий аромат больших кремовых бутонов и зашагал по асфальту в сторону модуля, где жили женщины.
Дневальный заметил его издали, вскочил со ступенек, затушил окурок. “Знает, знает, сукин сын! — отметил про себя командир. — Весь полк знает!” Дневальный подтянулся, отдал честь. Полковник приблизился к нему и шепотом приказал:
— А ну-ка, нюхни!
Дневальный испуганно заморгал, не понимая, чего от него хотят.
— Ну, чем пахнет? — рассердился полковник.
— Одеколоном.
— А еще чем?
Дневальный пожал плечами.
— Ничем, вроде.
— Смотри мне! — полковник подумал, что здорово набрался, если уж начал шушукаться с солдатами, погрозил дневальному пальцем и вошел в модуль. Робко постучал в дверь с цифрой “два”.
— Совсем очумели! — раздался за дверью рассерженный женский голос. — Ну, кто?
— Зою мне, — внезапно оробев, сказал полковник.
Послышался шепот: “Зойка, твой приперся!” — и топот ног. Дверь чуть приоткрылась. В проеме он увидел Зою в ночной рубашке. Она сощурилась от света.
— Привет, — улыбнулся он ей и запоздало подумал, что надо было на посту нарвать цветов.
— Ты чего?
— На операции был.
— Там наливали-то? Сколько раз просила: не ходи такой! Девок перебудил!
— Я и не хожу. Зоя, пойдем ко мне. Я винограду привез.
— О-о-й! — она захлопнула дверь.
Он постоял немного, глядя на цифру “два”, вздохнул; по стене промелькнула тень, полковник поднял голову и увидел лампу, о которую бились большие серые мотыльки. Зоя появилась в летнем платье и босоножках. Она сердито двинула плечами и направилась к выходу. Он послушно двинулся за ней. Проходя мимо дневального, произнес строго:
— На посту сидеть, курить и спать запрещается! Еще раз увижу, пойдешь на армейскую гауптвахту маршировать!
Войдя в комнату, он взял ее на руки, потащил к кровати. Зоя вдруг стала вырываться:
— Не хочу я! Мягко там, проваливаюсь вся! Есть хочу!
Он опустил ее, она одернула платье, прошла в соседнюю комнату, взяла с тарелки кисть винограда. Съела ягоду, неожиданно с силой дернула клеенку за край, все что было на столе — стаканы, недоеденные консервы, вилки, фрукты в тарелках, гранатный ящик, — все полетело на пол.
— Подушку неси! — приказала Зоя и легла на стол, подняв стройные ноги к потолку.
Полковник побежал в спальню, на ходу расстегивая брюки, вернулся с подушкой. Зоя лежала на столе, держа над головой виноградную кисть, ощипывала ягоды. Командир бросился к ней.
— Свет, — лениво произнесла Зоя.
Полковник испуганно глянул на незаштореннный оконный проем — напротив темнели окна строевой части штаба, подскочил к выключателю.
— Ох и сука ты, Зойка!
Она рассмеялась и крепко обхватила его ногами…
Через час они лежали в кровати пьяные. Он рассказывал ей о своих дочерях: о том, что у старшей появился парень, ходит в гости делать уроки — жена писала — сидят часами, занимаются неизвестно чем, хихикают; младшая уже сама читает “Буратино”, в последнем письме нацарапала фломастером: “ПАПА Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ ПРИВИЗИ КУКЛУ”, ей к школе нужно покупать второй стол; как он переживал, когда весной младшая тяжело заболела гриппом, а он не мог ни позвонить, ни написать, потому что был в джелалабадском рейде, в котором третья рота попала в засаду. Валентине одной с ними тяжело, работы много, ну ничего, он скоро вернется, а там всего два года до пенсии, уж, наверное, подыщут ветерану теплое местечко… Скоро полковник заснул, а Зоя лежала рядом с ним, гладила по волосам, по шее, по плечу и думала о муже, матери, сыне, которому пять лет, а когда она вернется, будет уже семь.