Аксенов
Шрифт:
А.К.:Да. Это было уникальное для него явление.
Е.П.:Как бы тебе сказать… Художник в нем, извини за глагол, все равно превалирует. Когда читаешь «Вольтерьянцы и вольтерьянки», да еще сопоставляешь текст с реальными историческими деталями, которые ты знаешь в силу своей там образованности или необразованности, то понимаешь, что всё здесь — прекраснодушная фантазия…
А.К.:Конечно. И он этого не скрывает.
Е.П.:Потому что вообще-то известно, кто такая Екатерина была, каков был ее, так сказать, нравственный уровень… Юра Кублановский писал в стихотворении «Потемкин, Зубов и Орлов» еще совсем молодым человеком: «Уж лучше это свинство, да водка, да балык, / Чем кровь и якобинство парижских прощелыг».
А.К.:Да, все было сказано.
Е.П.:Поэтому я думаю, что сначала у Василия Павловича вообще не было никакого отношения к истории России, потому что были вещи хоть и сиюминутные, но более важные. И он был прав скорей всего: есть вопросы срочные, есть — вечные. А потом, когда уже, значит, он обратился к истокам, тогда уже пошла такая вот мифология, как в «Вольтерьянцах и вольтерьянках»…
А.К.:…с одной стороны. С другой — как в «Острове Крым». Это разного уровня мифологии.
Е.П.:И знаешь, я бы даже не упоминал «Любовь к электричеству», потому что давай все-таки признаем, что вещь эта была сугубо конъюнктурная.
А.К.:Но «Остров Крым»… Там ведь если и была мифология, то с обратным знаком, чем в этой «Любви». Мифология русского белого движения, апологетика царской России. То есть он на какое-то время отошел от своего либерального ухмылочного отношения к тому нашему прошлому.
Е.П.:Понимаешь, он настолько качественный прозаик, что мог позволить себе иметь любыевзгляды, любую историю сочинять. И, кстати, нельзя сказать, что в «Вольтерьянцах…» он Запад возвеличивал. Там все эти отрицательные персонажи, все эти разбойники, жулики, шпана — западные. А положительные персонажи — парочка юных русских дворян.
А.К.:Будучи либералом и разумным талантливым западником, он Запад никогда не идеализировал. Даже в ранних сочинениях. Помнишь, какой у него Запад был в «Круглые сутки нон-стоп» или «Под знойным небом Аргентины»? Живой, энергичный, но… не рай.
Е.П.:Я помню и то, как меня резануло осуждение Запада в романе «Пора, мой друг, пора», где какой-то пошляк утверждает, что сейчас такая мода и «весь Запад» носит браслеты. Герой представляет, как миллионы людей трясут браслетами, и ему становится немного дурно. Я думаю, что комсомол Аксенову даже вот так вот чуть-чуть похлопал «браво, браво» в благодарность за эту фразу.
А.К.:Да, там ведь какие-то подонки фигурируют с этими браслетами, подонки в толстых свитерах на голое тело. Помнишь?
Е.П.:Помню.
А.К.:Аксенов их называет «зондеркоманда», и это вовсе не реверанс в сторону Совка. Он просто хорошо знал эту подловатую среду.
Е.П.:Ну, и хватит этих лирических отступлений, давай по порядку истории перейдем к товарищу Ленину.
А.К.:Ленина, я думаю, Василий Павлович ненавидел, как ненавидели и ненавидят его все люди…
Е.П.:Нормальные?
А.К.:Ну по крайней мере не криминально-политического или душевно-нездорового склада. Думаю, у Аксенова к вождю отношение было личное. Потому что его родители были близки к власти, за что, собственно, и поплатились. Знаешь, как планеты сгорают, приближаясь к мощному светилу? Они были слишком близки к центру большевистской вселенной, поэтому и сгорели. И, конечно, Ленин, а в особенности Сталин были для Аксенова абсолютно ненавидимыми преступниками, не более.
Е.П.:Это верно. Вася с отцом — перед самым отъездом на Запад, когда Павел Васильевич приехал из Казани в Москву попрощаться с сыном, — спорил, а потом мне жаловался: «Ну, не могу я с папашей! Брежнев плохой? Плохой. Хрущев говно? Говно. Сталин — убийца, мерзавец? Да. А Ленина не трожь, Ленин — это святое!» Понимаешь, ведь и Василий в какой-то степени так воспитан был. В той среде, где он возрос, даже магаданские заключенные больше интересовались новейшей политической историей, чем сутью России…
А.К.:Их интересовали идеи, идеология, их не очень интересовали личности. Дело в том, что они со многими из этих личностей были знакомы лично. Хрена ли им было разбираться, кто такой Сталин, если многие из них его знали как Кобу?
Е.П.:Вот-вот… Это они и передали маленькому Васе свое неприятие, например, монархизма. Или белогвардейщины.
А.К.:Какой такой монархизм, если все они были опальные революционеры?
Е.П.:Ну, Антон Вальтер и из жизни, и из «Ожога», он не был революционером или политиком. Он был просто врач.
А.К.:Врач-то врач. А по убеждениям он кто был? Монархист, что ли? Скорей всего социалист.
Е.П.:Там все в основном социалисты были, понимаешь?
А.К.:Вот почему Вася и не мог проникнуться любовью — ни к старой истории России, ни к старым ее правителям.
Е.П.:Я недавно прочитал, как сибирские большевики в самом начале тридцатых посадили кадета Лаппо, признали, что он неисправим, но все же тут же выпустили его. И он не дожил до тридцать седьмого расстрельного года, потому что в тридцать втором году помер естественной смертью… У старых большевиков, у них все же другое было отношение к реальности, чем у новых.
А.К.:Не идеализируй. Боюсь, что чем дальше, тем чаще нам придется в разговоре об Аксенове прибегать, увы, к метафоре булгаковской повести «Собачье сердце». Ведь зэки ГУЛАГа уже к концу тридцатых, к середине тридцатых, даже к началу тридцатых поделились, на мой взгляд, на две категории. Одна — это были профессора Преображенские, доктора Борментали и так далее — ну, понятно, дворяне, монархисты, поклонники дореволюционной России, помнящие, как должна быть устроена нормальная жизнь, достойные люди, не принимавшие советскую власть… А другая категория — это швондеры, про которых Преображенский говорил, что вот когда Шариков ополчится на Швондера — вот тогда начнется настоящий ужас. И это произошло. Кто такие швондеры? Это так называемая ленинская гвардия. Кто такие шариковы? Это так называемые тонкошеие вожди, о которых писал Мандельштам. Швондер — это Троцкий, а шариковы — это Ворошилов, Молотов, вся эта шелупонь сталинская. И закавказские люди, которые неизвестно откуда взялись, вроде Берии. Просто из бандитов.