Аквитанская львица
Шрифт:
Север и юг уравнялись на весах жизни и смерти.
За эти пятнадцать суток французы потеряли еще десять тысяч убитыми, погибшими от голода и ран. Но все же армия, хоть и наполовину поредевшая, оказалась сохранена. И выжила часть паломников, путь которых ко Гробу Господню оказался так труден и страшен.
Когда изголодавшиеся, лишенные сил крестоносцы с дороги, обвивавшей последнюю из преодолеваемых ими вершин, увидели далекий краешек Средиземного моря, им показалось, что они увидели краешек рая.
Но как горько они ошибались!
Греки были верны себе — Анталия
— Пошлите гонцов к императору Мануилу с просьбой прислать нам корабли, — раздраженный осторожностью греков, сказал он правителю Анталии, пышнотелому ромею в богатой тоге. — Сегодня же.
— Сколько же вам надобно кораблей, государь? — спросил грек.
— Ровно столько, сколько необходимо для переправы всех паломников, которых я веду в Святую землю. И еще я прошу накормить всех крестоносцев и бедных людей. Я хочу, чтобы они были сытыми каждый день, пока не придут корабли императора.
— Но ваших людей очень много, государь, — заметил правитель Анталии.
— И, тем не менее — накормите их. Вы, кажется, тоже христианин?
Ромей поклонился и пообещал выполнить все просьбы короля франков.
Все эти дни Людовик ходил по берегу моря и смотрел вдаль, точно так он заклинал судьбу: как можно скорее призвать к берегам Анталии корабли басилевса. С Алиенорой они почти не говорили. Королева ожила от того потрясения, которое испытала во время бойни в Кадмских горах, когда обнаружила рядом с собой тело камеристки, убитой турецкой стрелой. И тот ужас двухнедельного пути, когда стрелы то и дело выбивали рыцарей и солдат, защищавших ее своей грудью и спинами.
Она тоже часами сидела на берегу, и оставшиеся в живых менестрели перебирали струны своих виол и пели грустные песни — и эту музыку подхватывали волны и несли далеко на запад. Может быть, к берегам родной Аквитании?
Две трети дворцов на колесах осталось на горных дорогах Анатолийских гор. Окружение благородных дам поредело — многие лишились большей части своих фрейлин, камеристок и прочих служанок. А иные аристократки и сами почили в пределах злосчастной горы и на дне ее пропасти.
Великое приключение обернулось страшной бедой, и теперь все эти женщины лечили свои души легким шумом анатолийского прибоя и видом далекого синего горизонта. Никому не хотелось оборачиваться назад, где были горы. Слишком много горя, связанного с вершинами, уже неизбывно поселилось в их сердцах. И если бы сейчас им предложили выбор: отправиться домой в благословенную Францию или продолжать путь, большинство выбрало бы возвращение домой. Но они сами увязались за своими мужчинами, и теперь им предстояло идти дальше — к Святой земле.
Вот уж верно, что крест, то крест.
Через месяц в Анталию прибыла флотилия из Константинополя. Дождались-таки! Но, разглядывая ее с берега, Людовик еще издалека удивился малочисленности выделенного ему флота. И когда корабли встали на якорь и капитан головного судна сошел на берег, первым вопросом короля было:
— Почему так мало кораблей? Мы и половины не посадим на них!
Но капитан-грек, препоясанный широким кожаным ремнем с кривой саблей на левом боку, только пожал плечами:
— Надо спросить у офицера, которого посылал наш правитель, ваше величество.
Людовик спросил у офицера, но тот переадресовал его самому правителю Анталии. А последний, в своем дворце, только пожал плечами, что означало: все вопросы к императору. Понятно, спросить у самого Мануила Комнина, как и почему вышла накладка, не представлялось никакой возможности. Первый раз Людовик пожалел, что не послушался епископа Лангрского и не осадил Константинополь.
Но выбирать не приходилось — и от королевского гнева количество кораблей увеличиться вряд ли могло.
— Мы пойдем сушей, — сказал Людовик на военном совете, в скромном дворце, выделенном ему правителем Анталии.
И тут знать взбунтовалась. Первый раз Людовик почувствовал, что он не император Византии, слово которого равно слову Бога, а всего лишь король франков — первый из первых.
Вперед выступил граф Шампани.
— Ваше величество, — сказал он, — мы больше не пойдем через горы. Я больше не пойду. И не пойдут мои люди — из них не осталось и трети! Хватит с нас бед и лишений. И бесславной смерти. Это мое последнее слово.
— И я не пойду, государь, — поддержал его граф Фландрии, тоже потерявший немало своих людей. — И мои рыцари не пойдут — пример есть. Принять смерть в бою — одно дело, а получить стрелу в спину или сорваться в пропасть, подобно нерадивой овце, — совсем другое!
— Лучше сразу возвратиться домой и признаться папе, что наш поход был неудачен, чем вновь карабкаться по вершинам этих чертовых гор, — сказал самый влиятельный аристократ Франции после Людовика Седьмого — граф Жоффруа Анжуйский, прозванный Красивым. Он поправил засохшую веточку дрока на своем берете — за эту веточку, которую он неизменно носил на любом головном уборе, даже на шишаке, его и прозвали Плантагенетом. — А еще лучше поплыву-ка я сразу в Иерусалим, на могилу моего отца Фулька. И потом, я давал обет поклониться Гробу Господню. А бродяжничая по этим скалам, — усмехнулся он, оглядывая других баронов, — можно и не сдержать свой обет. — Сын короля Иерусалима неожиданно стал предельно серьезен. — Я не иду через горы. Это и мое последнее слово, государь.
Три самых влиятельных аристократа Франции выразили общее мнение — все первые бароны королевства, выжившие после засады в Кадмских горах, отказались идти побережьем через турецкие земли. Впрочем, было ясно и другое — решение этого вопроса не обошлось без участия их женщин. Ни под каким предлогом аристократки, еще год назад надеявшиеся весело провести время, не хотели более путешествовать под градом турецких стрел, ежечасно ожидая засады и обвала камней. Хватит горных карнизов! Да здравствует море!