Алая королева

Грегори Филиппа

В общем, то и дело вспыхивали мятежи, люди брались за оружие, не желая находиться в подчинении у полубезумного короля. Они жаловались на налоги, непомерно возросшие из-за бесконечных войн с французами, и на то, что, хоть эти войны теперь и закончены, мы потеряли слишком многое из некогда завоеванного прежними и куда более храбрыми правителями Англии — отцом нынешнего короля и его дедом. И разумеется, все дружно ненавидели королеву, шептались о том, что король полностью под каблуком у жены, «этой француженки», которая и держит в своих руках страну, и выражали мнение, что было бы куда лучше, если б нами правил Ричард, герцог Йоркский.

Каждый, у кого имелась обида или иной повод для недовольства своим соседом, не упускал возможности чем-либо ему навредить — обрушить ограду у него на поле, или всласть поохотиться в его угодьях, или незаконно вырубить часть его строевого леса; естественно, сразу же возникала очередная междоусобица. И Эдмунду, хозяину этих

обширных земель, приходилось выезжать в то или иное селение и вершить суровый и скорый суд. Появляться на дорогах стало чрезвычайно опасно — по ним, как я уже упоминала, бродили банды бывших солдат, воевавших во Франции, которые теперь взяли привычку не только грабить жителей местных деревень, но и похищать их ради выкупа. Так что если я выезжала верхом — конечно, сидя позади грума! — хотя бы в ту маленькую деревушку, что прилепилась к стенам нашего замка, со мной на всякий случай отправлялся целый отряд вооруженной охраны, которая окружала меня со всех сторон. В деревнях было много голодных людей с бледными лицами и запавшими глазами, и никто из них никогда даже не улыбнулся мне, хотя вроде бы эти люди должны радоваться, что молодая хозяйка замка проявляет к ним какой-то интерес. Да и кто мог стать для них посредником на земле и на небесах, если не я, особа благочестивая и добродетельная? Но хуже всего было то, что я не могла разобрать ни слова, когда ко мне пытались обратиться, поскольку все жители использовали лишь валлийский язык, которого я не знала. А если они осмеливались приблизиться ко мне, моя охрана тут же наставляла на них острые пики и требовала отойти назад. Впрочем, мне было совершенно очевидно, что никаким светочем ни для этих невежественных крестьян, ни для обитателей нашего замка я не являюсь. Мне было уже двенадцать лет, и я понимала: раз люди до сих пор не увидели, что я есть свет в этом царстве тьмы, то вряд ли они сумеют это разглядеть в будущем. Да и что там вообще можно разглядеть в этом жалком Уэльсе, где из-за вечных дождей и грязи вообще ничего толком не видно?

Считалось, что брат Эдмунда Джаспер живет в замке Пембрук в нескольких милях от нас, но на самом деле он бывал там крайне редко. Он находился либо в королевском дворце, пытаясь как-то удержать в равновесии крайне болезненные отношения представителей Йорков и Ланкастеров, заключивших некое временное соглашение, гарантирующее Англии мир и стабильность, либо попросту жил у нас. Уезжал ли Джаспер в столицу повидаться с королем или, наоборот, возвращался домой с мрачным от тревоги лицом, потому что король в очередной раз погружался в нездоровое забытье, но он всегда ухитрялся проехать путем, ведущим через Ламфи, и всегда оказывался у нас точно к обеду.

За обедом мой муж и Джаспер беседовали исключительно друг с другом. Со мной ни тот ни другой и словечком не перекинулись, однако я все-таки была вынуждена оставаться за столом и слушать их болтовню. Обоих весьма тревожило, что герцог Ричард Йоркский при поддержке своего всесильного советника Ричарда Невилла, графа Уорика, вот-вот захватит в стране и трон, и власть. По мнению братьев Тюдоров, эти двое, Уорик и Йорк, слишком честолюбивы, чтобы подчиняться какому-то спящему королю. И потом, в стране немало людей, которые уверены: мы не можем считать, что находимся в безопасности, пока Англией правит всего лишь регент, и если король в ближайшее время так и не очнется, нам попросту не продержаться двенадцать лет и не дотянуть до поры, когда можно будет короновать принца. Кому-то придется взойти на престол, ведь нельзя допустить, чтобы нами управляли спящий король и новорожденный младенец.

— Англия не вынесет еще одного затяжного регентства, нам необходим настоящий король, — горячился Джаспер. — Клянусь Господом, мне жаль, что ты еще несколько лет назад не женился и не обрюхатил ее! Тогда, по крайней мере, мы в этой игре многих успели бы обставить!

Вспыхнув, я уставилась в свою тарелку, где по-прежнему высилась целая гора пережаренных кусков какой-то совершенно неведомой мне дичи. Охотиться у братьев явно получалось куда лучше, чем распоряжаться собственными земельными владениями; во всяком случае, у нас в замке во время каждой трапезы к столу в неимоверных количествах подавалось жаркое из тощей птицы или лесного зверя. Так что мне оставалось только мечтать о скорейшем наступлении постных дней, когда на обед готовят рыбу; кроме того, я сама назначала себе дополнительные посты, стремясь избежать той липкой жирной пищи, которую здесь было принято стряпать. Братья ели неопрятно: каждый накалывал кинжалом на общем блюде тот кусок, который пришелся ему по вкусу, а жирный соус подхватывал краюхой хлеба. Руки они вытирали о штаны, а рты — о рукав. Даже во время торжественных обедов мясные кушанья подавали на хлебных тарелках, которые под конец трапезы, естественно, тоже съедались; настоящих тарелок на стол не ставили вовсе. Салфетки здесь, видимо, считались чем-то «слишком французским»; братья полагали, что куда более патриотично вытирать рот рукавом, как это делают невежественные крестьяне, и приходить повсюду с собственной ложкой; свои ложки братья оберегали, словно драгоценное наследство, и, утолив голод, совали в голенище сапога.

Я осторожно отделила кусочек мяса и стала потихоньку жевать, хотя от запаха пережаренного жира меня уже тошнило. Но мне нужно было чем-то занять себя, поскольку теперь Эдмунд и Джаспер принялись — прямо в моем присутствии, словно я глухая и немая! — рассуждать, достаточно ли я плодовита и смогу ли в ближайшее время родить; упомянули они и о том, что если королеву удастся изгнать из Англии или же ее младенец умрет, то именно мой сын окажется одним из наиболее вероятных претендентов на престол.

— И ты думаешь, что наша королева допустит такое? — засмеялся Эдмунд. — Что Маргарита Анжуйская не станет сражаться за английский трон? Не смеши меня, ей отлично известны свои права и обязанности. Между прочим, кое-кто утверждает, что она и в иных случаях ведет себя очень даже решительно и ее спящему мужу не под силу остановить ее. Ходят слухи, что она и ребенка-то заделала без его помощи. Закрутила с каким-то молодым конюхом, вот он немного и поскакал на ней верхом, чтобы королевская колыбель не пустовала, пока король грезит наяву.

Я прижала ладони к горящим щекам. Нет, это было просто невыносимо! Но они даже не замечали, как неприятно мне слушать подобные речи.

— Довольно, — прервал моего мужа Джаспер. — Королева — великая женщина, и я боюсь за нее и маленького принца. А ты лучше сам поскорее заведи наследника и не повторяй мерзких сплетен о ней в моем присутствии. Между прочим, самоуверенность Йорка с его выводком из четырех сыновей растет с каждым днем. Надо бы умерить их спесь, доказать, что и у нас есть свой, настоящий ланкастерский наследник трона. У Стаффордов и Холландов наследники уже имеются, но где же наш, из семейства Тюдоров-Бофоров?

Коротко хохотнув, Эдмунд налил себе еще вина и воскликнул:

— Так я же стараюсь! Ей-богу, стараюсь каждую ночь! Не беспокойся, положись на меня. Я свое дело знаю. И помню о долге перед семьей. Она, правда, и сама-то еще ребенок, так что это дело ей совсем не по вкусу, но я честно исполняю все, как полагается.

И Джаспер вдруг впервые бросил на меня заинтересованный взгляд, словно ему захотелось выяснить, каково мое отношение к столь бесстыдному и бесцветному описанию супружеской жизни. До боли стиснув зубы, я смело посмотрела ему прямо в глаза: ни за что на свете я не позволила бы ему жалеть себя! Свой брак я воспринимала как жертвоприношение, как тяжкое испытание. Пусть моя жизнь с Эдмундом Тюдором в этом грязном, точно крестьянский хлев, замке, затерянном в горах проклятого Уэльса, станет моим мученичеством! Это мученичество я принимала добровольно, поскольку была уверена, что когда-нибудь Господь непременно меня наградит.

Эдмунд, собственно, поведал брату сущую правду: наша супружеская жизнь была ужасна. Каждую ночь супруг приходил ко мне в спальню, чуть пошатываясь от чрезмерного количества выпитого вина, которое за обедом вливал себе в глотку бокал за бокалом, точно горький пьяница. Каждую ночь он забирался ко мне в постель и, заграбастав в ладонь ночную сорочку, словно она была не из тончайшего батиста, который я собственноручно обшила драгоценным валансьенским кружевом, сдирал ее с меня и отшвыривал прочь, а меня рывком прижимал к себе, и я, скрипя зубами от боли, но молча, не протестуя, ни разу даже не застонав, терпела, пока он грубо, яростно овладевал мной. А через несколько минут он уже вставал с постели, набрасывал на плечи свой теплый халат и покидал спальню, так и не издав ни звука, не поблагодарив, даже не попрощавшись. Я ничего не говорила ему, ни единого словечка, и он тоже с начала и до конца все делал молча. Если б моя ненависть к нему — ненависть жены к своему мужу — не противоречила закону, я бы честно призналась, что с первого же дня возненавидела его как насильника. Но известно, что ненависть пагубно действует на будущего ребенка, и я изо всех сил отгоняла это разрушающее чувство к Эдмунду, хотя втайне, пожалуй, все же ненавидела его. Стоило ему удалиться, как я выбиралась из постели, опускалась на колени у кровати, по-прежнему ощущая и в комнате, и на своем теле мерзкий запах его пота, а между ногами жгучую боль, и молилась Пресвятой Богородице. Ей, на мой взгляд, здорово повезло: ведь Она-то была избавлена от подобных отношений благодаря милостивому вмешательству бестелесного Святого Духа. Я молилась и просила Ее простить Эдмунда Тюдора за то, что он так мучает меня, Ее дочь, осененную особой благодатью, меня, безгрешную и начисто лишенную похоти и порочной страсти. Уже несколько месяцев я была замужем, но плотская страсть осталась для меня столь же неведомой, как и в раннем детстве; мне казалось, что нет более действенного способа излечить женщину от порочного сластолюбия, чем замужество. Теперь-то я понимала, какой смысл вложил в свою фразу святой, когда заметил, что лучше вступить в брак, чем гореть в аду. На своем горьком опыте я успела убедиться: если уж станешь мужней женой, то гореть в аду точно не будешь.