Альбион и тайна времени
Шрифт:
Мистер Бративати очень славный человек. Его предки были завезены в Лондон в середине позапрошлого века, и всегда Бративати были дворниками. Этот отмел свое и наслаждается по субботам видом метущего англичанина. Не очень, конечно, благородные чувства, но я бы не стала осуждать мистера Бративати. Когда английский дворник, завершив круг, доходит до нашей скамьи, Бративати встает покряхтывая, выбивает золу из трубки и отнимает у англичанина метлу. Тот всегда сопротивляется, смеется, но уступает настойчивому желанию старого индийца. Англичанин садится рядом со мной, закуривает:
— Это не человек — чистое золото. Добрый и умница. Мы живем неподалеку друг от друга. Вся улица его обожает. Он какую лекцию сегодня читал вам?
— О равенстве и братстве.
— А-а, старая тема. Вы только слушайте и не возражайте. Бративати удивительный пример того, как можно говорить одно, а делать другое. Все его убеждения противоречат всем его действиям. Я не знаю человека, у которого бы чувство братской любви было развито более, чем у этого индийца. Но знаете, я должен вам сказать, что в его рассуждениях ведь много жестокой истины. Он говорит то, о чем другие молчат. А поступает так, как должны поступать те, кто умеет говорить красивые слова.
Бративати вернулся. Англичанин заспешил куда-то, и мы с индийцем остались одни в парке. Какое-то насекомое зашевелило траву у наших ног. Старик заметил это:
— Кто мы для этой твари? Нечто непостижимое. Ее горизонт — край пруда. Наш горизонт — конец Гайд-парка. А что все это вокруг нас, что значат все эти планеты и галактики? Кто их смастерил? Какими инструментами? Кто управляет их точным движением? Как назвать, как представить себе эту силу? Все это непостижимое и есть бог, а Будда, Христос, Магомет, Ягве — просто наши жалкие человеческие приспособления к себе божественных, непостижимых понятий.
Для вселенской силы мы с вами и весь наш земной мир то же самое, что для нас этот муравей. А может, еще меньше. Этой силе неведомо наше с вами представление о добре и зле. И почему, спрашивается, — сильная власть — это зло? Посмотрите на Англию. Когда она была сильна своей властью — весь мир в руках держала Было чем гордиться. А сейчас вообще в ней никакой власти нет, болтовня одна. Сильная власть — насилие? А в государстве без насилия нельзя. Оно должно защищать себя, значит, ограждаться от тех, кто хочет его ваз рушить. А это значит — насилие. И правильно Только прямо говорить надо, а не заслоняться словечками о свободе. Никаких свобод на свете нет. Англия-великая врунья! Любимое занятие английских политиков поврать о свободе. Я дворник, знаю, какая свобода: у полиции на счету в моем районе все парни, которые состоят в революционных кружках. Все до одного! И к ним всегда протянуты руки — чуть что — схватят. И правильно, нужно хватать, они государство разрушить хотят а государство не они строили и не тяп-ляп, большие умы им в веках управляли. Жалко только — парни хорошие…
Я не успевала за противоречивой речью мистера Бративати. Мне казалось, что в нем сидят и ожесточенно спорят два совершенно противоположных человека.
Он, взглянув на часы, оборвал свою речь:
— Очень сожалею, больше мне некогда вас слушать. (Ах, он, оказывается, слушал меня, а не я его! Занятно.)
До свидания. В следующую субботу я сюда не приду, занят буду.
Он был здесь в следующую субботу и в последующую.
А пока я осталась одна и неторопливо пошла наискось от пруда прямо в сторону Найтсбридж.
Какое это сладкое чувство ступать по мягкой траве, чувствовать землю ногою, быть плотью от плоти земли, черно-зеленой, дышащей. Как сладко в теплый день раскинуться на этом ковре и ловить солнце. Помню, однажды весной я водила по Лондону одного известного и важного нашего советского писателя. Он заметил лежащих на траве людей.
— А нам можно?
— Нужно! — строго сказала я.
Мы смеясь повалились на клумбу у памятника, почти на самой главной лондонской набережной. Мимо шли люди, бежали автомобили, слышались пароходные гудки на реке, а мы молча глядели в белое небо над нами. И никому на свете не были нужны.
Да — это одно из чудес Лондона, может быть, самое чудо: люди на траве. И город, украшенный ими, начинает казаться одним большим и добрым домом.
Я шла по траве, пересекла автомобильную дорогу, разделяющую Сады Кенсингтона и Гайд-парка, снова шла по траве. И вдруг я подумала, что каждый мой шаг приминал множество травинок, быть может, убивал их. А сколько зерен было уничтожено моей пятой, пока я шла по траве! А сколько невидимых мне насекомых!
Наверно, все эти мысли были внушены впечатлением от мистера Бративати. Наверно, я попала в плен его противоречивых рассуждений и сама стала мыслить несколько необычно.
Как прекрасно, когда человеческая жизнь озарена идеей, во имя которой и самой жизни не жаль. И как страшно, когда человеческая жизнь озарена идеей, во имя которой и самой жизни не жаль. Никаких противоречий здесь нет. Великое счастье выпало каждому живому существу — познать свет солнца, запах травы, вкус воды. Чем за это каждый из нас отблагодарил Природу, которая милостиво позволяет нам мучить и убивать ее? Но милостиво ли? Наказание подстерегает на каждом шагу. И главное Ее наказание, когда Она неизбежно навсегда вдруг отнимает возможность видеть свет — всегда впереди. Значит, здесь все квиты. И не надо ханжества, а также самоунижения, а также нарочитой жестокости к Природе. Она неизмеримо умнее нас, ибо ее закон — закон последовательности и неизбежности.
Ах, мистер Бративати, куда это вы завели меня — выхода не найду?
Субботний Гайд-парк наполнялся народом. Вдали показался первый всадник. Его появление придало парковому пейзажу вид старинной английской акварели.
Грозовая туча над холмом
Первыми ее учуяли собаки. Медный красавец сеттер на миг остановился и заметался беспорядочно, тревожно. Ни с того ни с сего залаяла беленькая собачонка на руках у хозяйки; той — пудель, с выстриженным утиным носиком, с розовым бантиком между ушами. Вскочил неторопливый белый Лабрадор, подошел к хозяину и потыкался мордой ему в бок. Небо было безоблачно. Холм усеян людьми, лежащими, сидящими идущими, бегущими. На западном пологом склоне играли футболисты. По дорожкам бегали спортсмены всех возрастов. Дети возились в траве с мячами, игрушками, скакалками. Кто-то закусывал, отвинчивая головку термоса. Открыто целовались влюбленные.
Старичок понаблюдал за собаками и поднялся со скамьи. Я села на его место. Скамья была на самой верхней точке Примроуз хилла, — холма, венчающего Риджент-парк в центре Лондона.
Отсюда был виден город, та его часть, которая размножена по свету на цветных открытках, прославлена в веках. Слева виднелась «опрокинутая чаша» собора святого Павла, за ним смутно угадывались черты пышного Тауэр-моста. Ближе ко мне темнели крыши вокзалов. Справа остро впивались в небо шпили Вестминстера. Однако все это английское великолепие тонуло в лесу современных небоскребов-горилл — они были и справа, и слева, и сзади. Лишь под ногами лежал Риджент-парк, горящий сегодня всеми цветами. Распустились почки на деревьях, зацвели яблони и декоративные вишни, и это сиренево-розово-бело-зеленое царство, казалось, стремилось прочь от серых громадин, бегущих за ним.