Альбион и тайна времени
Шрифт:
Хороший адрес стоит отдельного разговора. Сколько раз замечала я, протягивая свою визитную карточку англичанам, как лица их значительно и уважительно вытягивались при виде адреса на карточке и что-то невидимо изменялось в них по отношению ко мне: если это был простой человек, рабочий, бедный студент, мелкий служащий, то некий налет разочарования ощущала я: советский человек, а живет в Англии в буржуазном районе «Лес святого Джона». И я всегда стремилась объяснить, что живу там как жена представителя газеты «Известия», что наша квартира одновременно и корреспондентский пункт, что, несмотря на адрес, я простой человек, и мы равны. Если же мой адрес попадал в руки респектабельного буржуа, он, одобрительно кивая, похваливал мой район, давая понять, что посредством адреса между нами установилось некое подобие равных положений.
Я встречала людей, которые из последних усилий оплачивают дорогостоящую квартиру, только бы не потерять адреса «Мейфейер», «Челси» или «Хемпстед». И не только из собственного буржуазного снобизма: некоторые из них ведут свои дела — торгуют антикварными вещами или держат косметические клиники, и от того, по какому адресу они будут принимать покупателей или пациентов, зависит многое в их бизнесе. Потерять антиквару помещение лавки в районе «Мейфейер» и переместиться хотя бы в «Кенсингтон» — означает потерять всех клиентов «Мейфейера» — то есть лондонскую знать.
Моя добрая миссис Кентон надувается от гордости, сообщая новым знакомым, что живет на улице Лес святого Джона, а мне плачется чуть ли не каждый день, проклиная тот час, когда связалась с этой дорогостоящей квартирой, которая ее семье не только не по карману, но и не по общественному положению. Плакаться-то плачется, а переехать в район попроще ни за что не переедет.
Хороший адрес моего миллионера означал, что он живет среди бизнесменов, крупных книгоиздателей и крупных правительственных чиновников, что окна его гостиной выходят на Темзу, а спален — в тихий зеленый парк, где можно гулять только жителям этого дома — у каждого свой ключик; что с балкона с одной стороны видны дома парламента, а с другой — купол собора святого Павла.
— Слуги? Да, по утрам приходит женщина убирать квартиру. Жена сама приготовляет завтрак мне и детям: содержание повара стоило бы нам очень дорого, да в этом и нет необходимости, — если у нас гости, я заказываю ужин из ресторана…
— Но если вашим друзьям надоела ресторанная еда и хочется чего-нибудь приготовленного дома?..
— Я сказал не друзья, а гости. Люди, которые приходят по делу.
— А если не гости, а друзья, ваши близкие друзья! — наступала я, чувствуя стеклянную стену между собой и собеседником, проклятую, банальную, ходульную стеклянную стену — неодушевленный образ употребляемый всеми, кому не лень, для описания полного взаимопонимания.
— Странная эта ваша русская идея — друзья, — вдруг сказал миллионер раздраженно. — Я прожил на этом свете сорок лет и никогда не испытывал необходимости иметь друзей. Были в детстве мальчики, с которыми я играл и проказничал, а потом мне, право, не до дружбы было. Я работал.
— Но как же! — все во мне протестовало против бездушия этого человека. — Ведь вы — живое существо, можно ли прожить без близких, дорогих людей, без задушевного разговора с другом, без его поддержки; без своей помощи ему.
— Ах, как сентиментально то, что вы говорите! — все более раздражался миллионер. — Покончим с этим: повторяю — я не признаю дружбы, не имею друзей. Думайте обо мне что угодно.
— Хорошо. Вернемся к вашему быту. Вы ничего не имеете против моих расспросов?
— Помилуйте! Во-первых, я сам вас довольно подробно расспрашивал, во-вторых, мне хочется, чтобы вы знали ситуацию таковой, какова она есть. Ваша пропаганда представляет нас чуть ли не какими-то чудищами (вернул он мне пулю), но ведь согласитесь — пока что я не рассказал вам ничего из ряда вон выходящего: живу в хорошей квартире, вынужден экономить деньги, много занят по работе… Я не позволяю себе роскоши, потому что имею капитал.
Видите ли, изучая профсоюзные проблемы в нашей стране, я понял, что мне совершенно не подходит то социальное устройство, в котором живете вы. Сам приход вашей системы несет в себе заряд, я бы сказал, экономической жестокости и репрессий. Поясню — если завтра в Британии на выборах или, к несчастью, каким-либо другим путем победят коммунисты, они просто отнимут у меня все, что я нажил, отнимут, прикрывшись лозунгами о «народном достоянии» и «экспроприации у эксплуататоров».
— Отнимут. Но не себе в карман, а впрямь народу, как достояние. Если у вас есть загородная вилла на берегу моря, там устроят детский сад какого-нибудь завода, лежащего вблизи, в квартиру поселят семью рабочего или простого служащего. Миллионы переведут на счет государства, и это будет справедливо, потому что они нажиты нечестным путем.
Я сказала невежливо. Очень. Миллионер вспыхнул и почему-то шепотом быстро заговорил:
— Ваше суждение нечестно. Мне не принесли мои миллионы в наследство, ввернутыми в цветную рождественскую бумагу с розовой ленточкой. Я трудился, не жалея сил.
— Что же вы делали?
— Я начинал с маленького магазинчика. Мы с партнером были совсем молодые, почти мальчишки, ездили с ним в одно захолустье, там две старухи вязали шарфики и шили салфетки. Мы придумали им узор, который разрекламировали в местной газете того городка, где жили. Шарфики и салфетки мы красили особым составом (это было изобретение партнера, он учился на химика), чтобы они дольше сохраняли «новый вид», и продавали, естественно, по хорошей цене. Дело шло отменно, товар — нарасхват. Это и положило начало моему капиталу, это…
Это звучало странно. Да, видимо, я разбираюсь в моральной структуре его общества и в его подоплеках не более, чем он в структуре моего.
— В чем же тогда состоит ваше миллионерство?
— В миллионах, — улыбнулся он, — в миллионах, которые очень хорошо, правильно и надежно вложены.
Улыбка его была гордой.
— А вы не боитесь, что сейчас, в период кризиса, ваши миллионы могут разлететься?
— Нет, они в хорошем деле. Конечно — чего в нашей жизни не случается, но я обезопасил себя максимально. Однако как гражданину своей страны мне больно видеть, в какой переплет попала Британия. Вы знаете, я поймал себя на том, что мне стыдно ездить в «роллс-ройсе», я его продал и купил «мерседес». Кстати, он обходится много дешевле.
Миллионер не чувствовал в своих словах ни фальши, ни перегиба.
— Разве я похож на чудовище? (Видимо, сравнение с чудовищем случалось в его жизни и мучило его.) Эти профсоюзные упреки нам, владеющим капиталами, порой просто оскорбительны. Я покровительствую молодому музыканту, пока он учится, он получает от меня стипендию. И это не оскорбительная подачка, а сделка: когда он начнет выступать с сольными концертами, часть его заработков будет поступать на мой счет. Видите ли, я сам хотел в юности стать скрипачом, но пришлось выбрать бизнес; в этом молодом человеке я как бы удовлетворяю свои неудовлетворенные желания. Согласитесь, я не похож на чудовище?