Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
то в Москве, то за границей, и протягивает издалека руку
не только моральной помощи, но и материальной.
А. А. стоит передо мной прекрасный и в е ч н ы й , — весь
с головы до ног «великий поэт», «большой человек»,
«человек новый», «человек п р а в д и в ы й » , — а это больше,
чем « в е л и к и й » , — человек прекрасный, т. е. изящный во
всех своих проявлениях, и человек хороший, добрый, т. е.
прекрасный в малом, умалившийся
о хлебе насущном своих друзей.
Он сотворил своею краткою человеческой жизнью веч
ную память в сердцах тех, кто его знал и любил. И этот
памятник нерукотворный живее, бессмертнее и долговеч
нее тех памятников, которые будут ему поставлены из
материалов и напечатанных о нем трудов. Этот памят
ник — его бессмертная жизнь, ибо мы в Боге родимся,
во Христе умираем и в Святом Духе возрождаемся.
И С П Е П Е Л Я Ю Щ И Е
Г О Д Ы
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ
ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
1
Александр Блок — поэт того огромного культурного и
психологического провала, который образовался между
двумя революциями — Пятого и Семнадцатого года. С неж
нейшими очами и детски-чистым сердцем спустился он в
бездну, бесстрашно прошел самыми жуткими ее ущель
ями и вынес свой дантовски тяжелый опыт в ослепитель
ную современность. Острая значительность его поэзии для
наших дней и бессмертие ее в истории большой русской
литературы определяется той исключительной честностью
песнопения, с которой он выполнил свой подвиг и которая
делает самые фантастические строки его стихов факти
ческим документом его эпохи.
Чужой ему внутренне, я имел счастье и радость начи
нать свою литературную работу под непосредственным
его влиянием. Под солнцем нашей молодости была какая-
то общая узкая тропка, где-то в снежных лесах Сольвейг
или на весенних проталинках, где прыгает болотный
попик, может быть, в болезненно-нежной и наивно-мисти
ческой атмосфере «Тропинки» — детского журнала, изда
ваемого Поликсеной Соловьевой, сестрой философа, куда
Блок прежде всего меня направил и где он сам чув
ствовал себя хорошо.
всей ясности дальнейшего разлада, резко определив
шегося в последней прошлогодней встрече 1, любовно
хранит начало нашей работы, почти одновременное.
И я хочу вспомнить юность, как вспоминали мы ее
с ним в прошлом году, и воскресить незабываемо пре
красный образ молодого Б л о к а , — остальную же его
жизнь, темную и страшную, осветить лучами его юности.
325
У меня нет сейчас его писем 2, и я не хочу писать
«биографическую канву», я считаю первым долгом вос
становить и сохранить его ранний лучистый образ. Как
он встал передо мной нынешней осенью, на море, в мучи
тельный момент известия о его смерти, так и стоит, и
другого Блока я еще не вижу, а вижу только того, каким
вошел он в ад. А может быть, только такой Блок и был,
во всей своей поэзии и в жизни своей всей.
2
Я встретился с ним в первый раз и познакомился на
лекциях по сербскому языку профессора Лаврова. Я пере
ходил на третий курс, он, должно быть, был на чет
вертом.
В старинном здании Петербургского университета —
Двенадцати коллегий — есть замкнутые, очень солнечные
маленькие аудитории, где читают профессора, которых
не слушают. Таким и был Лавров, читавший предмет
обязательный, но скучный. Толстый, красный, сонный, он
учил нас сербскому языку и читал нам былины. В серб
ском языке, в прошедшем времени, «л» переходит в «о»:
«мойя майко помамио» — получается какой-то голубиный
лепет. Блоку это нравилось, мне тоже, и, кажется, на
этот именно предмет мы обменялись с ним первой
фразой. Он ходил в аккуратном студенческом сюртучке,
всегда застегнутом, воротник был светло-синий (мода
была на темные), волосы вились, как нимб, вокруг его
аполлоновского лба, и весь оп был чистый, светлый, я бы
сказал, изолированный — от лохмачей, так же как и от
модников. Студентов было очень мало. Блок лекций не
пропускал и аккуратно записывал все, что говорил
Лавров, в синие гимназические тетрадки. Я ходил редко,
и Блок мне передал свои записки — несколько тетрадок
должны быть в моем архиве в Петербурге, если он цел. Там,
ранним его почерком, записана вся сербская премудрость.
Не помню как, но очень скоро выяснилось, что мы оба
пишем стихи. Наметилась близость. Скоро я услышал
Блока в литературном кружке приват-доцента Николь
ского 3, где читал еще Семенов и Кондратьев, будущие
поэты. Ничего не понял, но был сразу и навсегда, как