Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
смертью. Страшно, что те именно мертвее, в которых
автор самостоятельнее. Вся первая ч а с т ь , — посвященная
сплошь Прекрасной Д а м е , — гораздо лучше остальных
частей. А в ней чувствуется несомненное — если не под
ражание Вл. Соловьеву, не его в л и я н и е , — то все же тень
Вл. Соловьева. Стихи без Дамы — часто слабый, легкий
бред, точно призрачный кошмар, даже не страшный и не
очень неприятный, а просто едва существующий;
понятность, которую и не хочется понимать...»
Несправедливо было бы понять этот отзыв как прос
тое брюзжание «отцов» на «детей». В нем была действи
тельно честная требовательность, справедливое желание
подчинить туманную неопределенность какому-то выс
шему смыслу. И все же Мережковские «влюбились» в
Блока и каждый раз страдали от его «измен».
В салоне Мережковских беседы велись на темы «цер
ковь и культура», «язычество и христианство», «религия
и общественность». Тема политики в точном смысле стала
занимать Мережковских значительно позднее, когда у
них завязались противоестественные отношения с социа
листами-революционерами. Тогда Мережковские до этого
еще не дошли.
352
Центром внимания в доме Мережковских нередко был
В В. Розанов, впоследствии ими изгнанный из Религиоз
но-философского общества за политические убеждения и
юдофобство. А в то время Мережковский, провозгласив
ший Розанова гением, увивался вокруг него, восхищался
каждым его парадоксом. Я помню, в тот вечер, когда я
в первый раз увидел у Мережковских Розанова, этот
лукавый мистик поразил меня своею откровенностью.
В ответ на вопрос Мережковского: «Кто же, по-вашему,
был Христос?», Розанов, тряся коленкою и пуская слю
ну, просюсюкал: «Что ж! Сами догадайтесь! От него
ведь пошли все скорби и печали. Значит, дух тьмы...»
Юные поэты, окружавшие З. Н. Гиппиус, как пажи
королеву, говорили тихо, многозначительно, все чаяли
новых откровений и верили, что наступила эпоха «Треть
его Завета». Блок среди них был «свой» и «чужой», веч
но ускользающий — так же как и «Боря Бугаев» (Андрей
Белый), о чем хорошо рассказано в его воспоминаниях о
Блоке. Тут же бывал В. А. Тернавцев, тогда еще не писа
тель, однако влиявший весьма на мировоззрение Мережко
вских. Впрочем, впоследствии Мережковские от него отре
клись, как отреклись от своего ближайшего друга Розанова.
Был в это время — я говорю про 1904 год — еще один
дом, который посещал нередко А. А. Блок. Это — дом
Федора Кузьмича Тетерникова (Федора Сологуба).
Федор
родского училища, где он служил в качестве инспекто
ра. Собрания у Сологуба были иного характера. Преоб
ладали не чаяния нового откровения, а поэзия по преиму
ществу. В доме с холодноватою полуказенною обстановкою
жил Федор Кузьмич с своею сестрою Ольгою Кузь
миничною, тихою, гостеприимною, уже не молодою де
вушкою. Гостей сажали за длинный стол, уставленный
яствами, угощали радушно вкусными соленьями и ка
кими-то настойками. А после угощенья поэты переходили
в кабинет хозяина, где по требованию мэтра покорно чи
тали свои стихи, выслушивая почтительно его замечания,
чаще всего формальные, а иногда и по существу, сдоб
ренные иронией. Все было с внешней стороны по-провин
циальному чопорно, но поэты понимали, что за этим услов
ным бытом и за маскою инспектора городского учили
ща таится великий чародей утонченнейшей поэзии.
Но близилась другая эпоха. Декадентские «кельи» и
«тайные общины», под напором внешних событий, должны
13 А. Блок в восп. совр., т. 1 353
были утратить свой замкнутый конспиративный характер.
Мережковские первые возжаждали «общественности». Од
нако новые люди, приглашенные в редакцию «Нового пу
ти», прожили мирно всего лишь три месяца. После редак
ционного кризиса журнал прекратил свое существование.
На развалинах «Нового пути» возникли «Вопросы жизни».
Этот 1905 год ознаменовался для меня сближением с
Блоком, но в этот же год у меня с ним был спор о Влад.
Соловьеве. Поводом была моя статья «Поэзия Владимира
Соловьева». Печатные возражения на эту статью
С. М. Соловьева и С. Н. Булгакова имели свои основания.
Возражения Блока были другого порядка. Ему, в сущно
сти, не было надобности спорить со мною в этом пункте,
но он все-таки спорил и, как мне казалось тогда, ломился
в открытую дверь. Блок спорил не со мною, а с самим
собою. Он боялся тех выводов, на которые я решался,
исходя из тех же представлений о Соловьеве, как и он.
Драма моих отношений с Блоком заключалась в том, что
я всегда старался обострить темы, нас волновавшие, по
ставить точку над «i», а он предпочитал уклоняться от
выводов и обобщений. Это с его стороны не было просто
робостью. Он был насквозь лиричен, а из лирики нет
исхода. Блок был в заколдованном кругу. А я спешил