Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
хотворение Блока «Обман» («В пустом переулке весенние
воды бегут, бормочут...»). Дойдя до стиха «Плывут со
бачьи уши, борода и красный фрак...», отец вскинул го
лову, вызывающе посмотрел на нас сквозь сильное
пенсне, пожал плечами и захлопнул книгу. Это означало,
что Саша на ложном пути. Собачьим ушам нет места в
поэзии. Модернизм нравился отцу, как и большинству его
сверстников, только в живописи, в архитектуре и в
прикладном
няло Блока.
В жизни Блока это был период наибольшей его
замкнутости. На нем лежало клеймо одиночества.
Он много пил в это время, но на его внешности это
никак не сказывалось. Портрет Сомова — это дешевая,
упадочная стилизация. Блок никогда не был таким. Ху
дожник ничего не понял: не уловил ни формы, ни харак
тера лица 1. Блок был и теперь все тем же сильным,
здоровым, степенным и опрятным человеком, даже креп
че прежнего и мужественнее. От каратыгинских замашек
не осталось и следа. Сдержанность манер стала грани
чить с некоторой чопорностью, но была свободна от
всякой напряженности и ничуть не обременяла ни его,
ни других. Основная особенность его поведения состояла
в том, что он был совершенно одинаково учтив со
* В числе гостей был дальний родственник Блока, будущий
поэт и переводчик Данта, М. Л. Лозинский, от которого я и узнал
об этом выступлении Блока. ( Примеч. Г. Блока. )
107
всеми, не делая скидок и надбавок ни на возраст парт
нера, ни на умственный его уровень, ни на социальный
ранг.
На нем черный корректный сюртук, крахмальный
стоячий воротничок, темный галстук. Студенческая ще
голеватость сменилась петербургским уменьем носить
штатское платье. Ничего богемного, ничего похожего на
литературный мундир. Никакого парнасского грима.
И тем не менее наружность его в то время была такова,
что всякий узнал бы в нем поэта. Такой наружности не
могло быть ни у чиновника, ни у коммерсанта, ни у ак
тера, ни у ученого, ни у офицера, ни у живописца. Б оль
шего соответствия между внешним обликом поэта и сущ
ностью его стихов я не могу себе представить.
Лавры занимательного рассказчика и остроумного со
беседника никогда не прельщали Блока. Он был очень да
лек, принципиально далек от стремления овладевать
разговором. Человек, стяжавший положение «души обще
ства», вызывал в Блоке не зависть, а обратное чувство,
не лишенное брезгливости. Но в юморе Блок знал толк,
и временами, словно против воли, ронял убийственно
жестокие эпиграммы. Не могу забыть, как он сказал мне
однажды про некоего весьма популярного писателя:
«А я все-таки продолжаю любить его, несмотря на то, что
давно с ним знаком» 2.
Но, произнеся сквозь зубы что-нибудь подобное, он
потом всегда как будто раскаивался. Гораздо больше лю
бил он простые домашние шутки, которые смешили его
своей наивной традиционностью. Они-то чаще всего и
вызывали его детский хохот.
Шутливость и легкость выражений исключались на
чисто, когда Блок говорил о своей поэтической работе.
Тон его в этих случаях становился таков, будто он тол
ковал не о себе, а о другом человеке, отданном на
его попечение. Так мог бы говорить отец о сыне, профес
сор о любимом ученике, честный врач о трудном пациен
те. Речь шла в этих случаях не о «поэтическом даре», а
о поэтическом долге и о поэтической ответственности.
Это, на мой взгляд, одна из самых характерных черт
Блока. <...>
Он видел мир не таким, каким видим его мы.
В этом я убедился воочию, встретив или, точнее го
воря, подглядев как-то раз Блока на улице. Это длилось
не больше одной минуты. Я ехал на площадке трамвая
108
по Троицкому мосту. Он шел пешком навстречу и не за
метил меня. Было это летом, кажется, 1918 года.
Он глубоко заложил руки в карманы серого летнего
пальто. Ноги в белых полотняных брюках двигались
быстро, но как-то разбросанно и очень уж легко. Прямой,
как всегда, бодро подняв курчавую голову, он весело
посматривал по сторонам и то ли бормотал про себя, то
ли напевал. С ним происходило что-то до того интимное,
что я, наблюдая за ним исподтишка, почувствовал даже
некоторую неловкость.
Это шел поэт, но не «поэт, изучающий нравы», и не
Чехов с записной книжкой. Было совершенно ясно, что
он находится в состоянии творчества, что он весь во
власти каких-то только что «принятых в душу» ритмов,
которые несомненно совпадали с ритмом его неестествен
но легких шагов. Он смотрел на свой «железно-серый»
город 3, видел его и не видел, то есть видел в нем то, чего
реально нет, но что, по его представлению, должно быть
и некогда будет. Вокруг каждого предмета, вступавшего
в поле зрения Блока, возникал нимб его поэтической
мечты. Только эти «нимбы без числа» 4 он и видел. Перед