Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
отдать это Саше!» Я нахожу в себе вещи, которые ему
нравились бы, которые он хвалил бы, которые ему ино
гда могли бы служить опорой, так как в них есть твер
дость моего основного качества — неизбывный опти
мизм.
А оптимизм как раз то, чего так не хватало Блоку!
Да, в жизни я, как могла, стремилась оптимизмом своим
рассеивать мраки, которым с каким-то ожесточением так
охотно он отдавался. Но если бы я больше верила в себя!
Если
и находить в ней отчетливые формы, я могла бы отдавать
ему не только отдохновительную свою веселость, но и
противоядие против мрака мыслей, мрака, принимаемого
им за долг перед собой, перед своим призванием поэта.
И тут и ошибка его, и самый мой большой в жизни
грех. В Блоке был такой же источник радости и света,
как и отчаяний и пессимизма. Я не посмела, не сумела
против них восстать, противопоставить свое, бороться.
Замешалось тут и трудное жизненное обстоятельство:
мать, на границе психической болезни, но близкая и лю
бимая, тянула Блока в этот мрак. Порвать их близость,
разъединить их — это<го> я не могла и по чисто женской
мелкой слабости: быть жестокой, «злоупотребить» моло
достью, здоровьем и силой — было бы безобразно, было
бы в глазах всех — злом. Я недостаточно в себя верила,
недостаточно зрело любила в то время Блока, чтобы не
убояться. И малодушно дала пребывать своему антаго
низму со свекровью в области мелких житейских неувя
зок. А я должна была вырвать Блока из патологических
настроений матери. Должна была это сделать. И не сде
лала. Из потери себя, из недостатка веры в себя.
Так вот теперь, когда мне остается только возмож
ность рассказать, когда уже все непоправимо, пусть буду
138
я говорить о себе с верой. Все равно, когда я пишу, я
как будто все это читаю ему. Я знаю, что ему нравится,
я несу ему то, что ему нужно. Читатель! За это вы долж
ны мне многое простить, ко многому прислушаться. Мо
жет быть, в этом смысл моих «дерзаний»! Пусть это бу
дет новый, окольный способ рассказать о Блоке.
И вот что еще приходит мне в голову. Я была по
складу души, по способу ощущения и по устремленности
мысли другая, чем соратники Блока эпохи русского сим
волизма. Отставала? В том-то и дело, что теперь мне ка
жется — нет. Мне кажется, что я буду своя в ней и по
чувствую своей — следующую, еще не пришедшую эпоху
искусства. Может быть, она уже во Франции. Меньше
литературщины, больше веры в смысл каждого искусства,
взятого само по себе. Может быть, от символизма меня
отделяла все же какая-то нарочитость, правда, предре
шенная борьбой с предшествующей эпохой тенденциозно
сти, но был он гораздо менее от этой же тенденциозности
свободен, чем того хотел бы, чем должно искусству боль
шой эпохи.
Вот о чем я и скорблю: если бы я раньше проснулась
(Саша всегда говорил: «Ты все спишь! Ты еще совсем
не проснулась...»), раньше привела в порядок свои мысли
и поверила в себя, как сейчас, я могла бы противопоста
вить свое — затягивающей литературщине и бодлерианст-
ву матери. Может быть, <Блок> и ждал чего-то от меня,
ни за что не желая бросать нашу общую жизнь. Может
быть, он и ждал от меня... Но, я чувствую, читатель уже
задыхается от негодования: «Какое самомнение!..» Не са
момнение, а привычка. Мы с Блоком так привыкли нести
друг другу все хорошее, что находили в душе, узнавали
в искусстве, подсматривали в жизни или у природы, что
и теперь, найдя какую-то ступеньку, на которую <можно>
п о д н я т ь с я , — как вы хотите, чтобы я не стремилась нести
его ему? А раз я теперь одна, как могу я не горевать,
что это было не раньше? <...>
<2>
О, день, роковой для Блока и для меня! Как был он
прост и ясен! Жаркий, солнечный июньский день, расцвет
московской флоры. До Петров а– дня еще далеко, травы
стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, лег-
139
кими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая
траву вдоль всей «липовой дорожки», где Блок увидал
впервые ту, которая так неотделима для него от жизни
родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сли
ваться со своим цветущим окружением. Унести с луга
в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы,
заменить городскую прическу туго заплетенной «золотой
косой девичьей» 9, из горожанки перевоплощаться сразу
по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и
луга, и сада, инстинктивно владеть тактом, уменьем не
оскорбить глаз какой-нибудь неуместной тут городской
ухваткой или деталью о д е ж д ы , — это все дается только с
детства подолгу жившим в деревне, и всем этим шестна
дцатилетняя Люба владела в совершенстве, бессознатель
но, конечно, как, впрочем, и вся семья.
После обеда, который в деревне кончался у нас около
двух часов, поднялась я в свою комнатку во втором этаже