Александр Дюма
Шрифт:
В начале октября Александр вернулся в Париж и прежде всего занялся улаживанием материальных проблем. Он без шума разошелся с Белль, оставив за ней квартиру на улице Сен-Лазар до тех пор, пока актриса не уедет на гастроли, сам же, возвратившись к прежним холостяцким привычкам, временно поселился в меблированных комнатах. Ида жила на улице Ланкри, неподалеку от бульвара Сен-Мартен, и принимала у себя странных посетителей. Александр знал, что на ее верность рассчитывать нельзя, но иногда, забывая о собственных шалостях, все же взрывался. Узнав о том, что некая сводня высокого полета, мадам Арну, рекомендует Иду своим клиентам, способным по достоинству оценить пышные формы молодой женщины, он написал виновнице своего «позора»: «В первый же раз, как госпожа Арну направит новые предложения на улицу Ланкри, дом 12, кое-кто возьмет на себя труд отблагодарить ее ударами хлыста». Сводня в долгу не осталась: «Вам известно, что в мои полномочия входит предлагать свои услуги красивым дамам, точно так же как в ваши – предлагать свои произведения читателям. Дама с улицы Ланкри, 12 не так давно сделалась добродетельной, чтобы не вспоминать ее прошлого; те, кто бывает в театрах Монпарнаса и Бельвиля, знают, как она ведет себя в частной жизни: она не спрашивает у вас разрешения наставить вам рога, когда ей того захочется; впрочем, не мешало бы ей делать это почаще, чтобы иметь возможность расплатиться с долгами, которых у нее набралось на тридцать тысяч франков. Ревнивец глуп, рогоносец умен, если умеет промолчать». [58]
58
См. Клод
Разумеется, Ида расплакалась, обиделась, возмутилась и принялась оправдываться, а сводня исчезла с горизонта. Александр простил любовницу. Все это и непристойно, и вместе с тем забавно, решил он. Разве не одинаково они виноваты друг перед другом? Из-за такой малости не расстаются! И потом они оба были связаны с театром, этой великой школой притворства и призрачного счастья. Сцена дает утешение в жизненных горестях.
Соседом Иды по улице Ланкри был старый друг Порше, король клакеров. Она рассчитывала на поддержку Порше и его команды в вечер премьеры. Увы, до этого было еще далеко! По соглашению, подписанному с Арелем, эту проклятую «Марию Тюдор» должны были поставить раньше, чем великолепную драму Александра. Иде хотелось бы, чтобы пьеса Гюго долго не продержалась и поскорее уступила место пьесе Дюма. Должно быть, и Арель втайне об этом мечтал, потому что 1 ноября 1833 года он велел вывесить афишу следующего содержания: «В ближайшее время – „Мария Тюдор“. Скоро – „Анжела“». Разве не было это равносильно публичному признанию в том, что дирекция театра предвидит скорый провал спектакля, названного первым, и все свои надежды возлагает на тот, который последует за ним? Ярость Гюго была сравнима разве что с гневом богов Олимпа. Он без колебаний свалил вину за это оскорбительное извещение на Дюма. А раз так – нет никаких причин откладывать обнародование злобной ругани Гранье де Кассаньяка! Статья была помещена в газете. Александр читал ее с удивлением и печалью. Общие друзья рассказали ему, что Гюго лично держал корректуру и усиливал выпады против него. Поняв, что в очередной раз ошибся, удостоив доверия и восхищения человека, который при всем своем таланте был всего-навсего одним из коллег, Дюма написал ему: «Дорогой Виктор, меня давно предупреждали о том, что в „Journal des D'ebats“ должна выйти статья, направленная против меня, и прибавляли, что если эта статья написана не вами, то, во всяком случае, под вашим покровительством; я не желал верить ни единому слову. Сегодня мне принесли статью, я смог ее прочесть и должен признать, что не представляю, чтобы при той дружбе, которая связывает вас с господином Бертеном [владельцем газеты], вам не показали статью, где речь идет обо мне. Итак, я убежден в том, что вы были с ней знакомы. Что я могу сказать вам, друг мой, кроме того, что никогда не допустил бы, особенно накануне премьеры одной из моих пьес, чтобы в газете, где бы я пользовался таким же влиянием, как вы, – в „D'ebats“, вышла статья, направленная против человека, которого я назвал бы не моим соперником, но моим другом. И все же – неизменно ваш».
Гюго, вместо того чтобы почувствовать себя растроганным мягкостью этих упреков, ответил холодно и двусмысленно. Разумеется, он полтора месяца назад познакомился со статьей Гранье де Кассаньяка, но Александр, вместо того чтобы на него обижаться, должен поблагодарить за то, что своим вмешательством он помог ему «избежать худшего». И, не дав больше никаких объяснений, заключил: «Я скажу вам все, когда вы ко мне придете; десять минут разговора разъяснят все лучше, чем десять писем. Не верьте по отношению ко мне тому, чему я не поверил бы о вас. – Виктор Гюго. P.S. Я оставил вам два кресла на первое представление „Марии Тюдор“. Может быть, вы хотите больше?» Гюго мог бы ограничиться этим обменом личными письмами, но, желая как можно лучше оправдать свой поступок, он поместил в газетах и послание Дюма, и собственный ответ. Александр был недоволен тем, что их разногласия стали пищей для досужих разговоров. Вскоре весь Париж знал об этой злополучной истории, в которой автор «Марии Тюдор» играл незавидную роль. Гюго совершил тактическую ошибку. Публика непостоянна. Те же самые люди, что недавно превозносили до небес «Лукрецию Борджиа», теперь распускали слухи о том, что «Мария Тюдор» – заурядное сочинение. Заговор против пьесы рос день ото дня, и невозможно было отыскать его истоки. Конечно, эта драма в прозе, бичующая пороки великих мира сего и противопоставляющая им великодушие и душевное благородство простого рабочего, была несколько высокопарной и демагогической. Но зрителям должно было понравиться такое упрощенное представление. Однако в день премьеры пьесу освистали. Когда после окончания спектакля по традиции объявили имя автора, его встретили безжалостным смехом. Жюльетта Друэ, исполнявшая роль Джейн, заболела от огорчения. Театру потребовалась замена. Кто же выйдет на сцену вместо занемогшей актрисы? У Ареля под рукой не оказалось никого, кроме Иды Ферье. Гюго, с которым наспех посоветовались, скрепя сердце согласился за неимением выбора. Александр позволил своей любовнице репетировать роль Джейн. Ради кого он это сделал? Ради нее, которая так гордилась своим возвышением? Или ради Гюго, чью пьесу можно было благодаря этому кое-как продолжать играть? В день премьеры, слыша, какими насмешками встречают отдельные реплики и даже имя автора, Дюма сочувствовал ему, он слишком хорошо помнил, какие страдания испытывает непризнанный автор. Но в то же время не мог заглушить смутной и мстительной радости. Он знал, что отныне он и Гюго не смогут ни смотреть друг на друга по-братски, ни обменяться открытым рукопожатием. Но долго ненавидеть кого-нибудь он не умел и потому испытывал лишь философское разочарование.
Тем временем заговорили о возможности поставить «Антони» в «Комеди Франсез». С тех пор как в 1831 году в театре «Порт-Сен-Мартен» состоялась премьера этой пьесы, роль Адели «духовно принадлежала» Мари Дорваль. Но кому принадлежала сама Мари Дорваль? Альфреду де Виньи? Жорж Санд? Или Мерлю, сговорчивому мужу? Она была «благосклонна» к Дюма, когда оба безудержно радовались оглушительному успеху спектакля, и он сохранил приятные воспоминания об этих легких отношениях, как, впрочем, и сама Мари. Так почему бы не повторить столь приятный опыт? Мари Дорваль только что вернулась с гастролей в Гавре, где как раз и играла «Антони». И тут ей предлагают снова выступить в этой роли на главной сцене Франции. Разве можно упустить такой случай? Александр был не менее счастлив, чем она. И тот, и другая подписали с театром весьма выгодные контракты. Дюма сгоряча пообещал актрисе написать еще комедию и трагедию. Одного взгляда на Мари Дорваль было достаточно, чтобы его раззадорить и подстегнуть. Она же, со своей стороны, хоть и раскаивалась в том, что обманывает Виньи, которого так любит и который «просто ангел», млела от удовольствия, стоило Александру мимоходом коснуться ее руки. Между актрисой и литератором, чей текст она знает наизусть, думала Мари, неизбежно зарождается тайное согласие слов, а то и чувств, и этот умственный союз, хотя они сами того не сознают, ведет их к союзу телесному. Ей нравились могучее сложение и африканская пылкость Александра, его сумасбродство, беспечность и легкость. Она уступила ему, потому что они явно были созданы друг для друга. Александр нескрываемо ликовал. Наслаждение превыше всего! И тем хуже для Иды. Впрочем, разве не вознаградил он ее с лихвой, подарив ей главную роль в «Анжеле»? И вообще, в таком свободном сожительстве, как у них, можно говорить лишь о ложных страстях и ложных изменах. Тем не менее не столько из милосердия, сколько из страха перед домашними сценами он утаил от нее эту новую связь. Впрочем, Мари Дорваль то и дело вынуждена была отлучаться, уезжать на гастроли в провинцию. Дюма, который не мог уехать из Парижа, писал ей, что горит желанием снова ее увидеть. Но, предавшись наслаждению, вслед за этим она предалась раскаянию, то и дело повторяла в своих
Это длинное и жалобное послание датировано 28 декабря. И в тот же самый день в театре «Порт-Сен-Мартен» прошла премьера «Анжелы», ловко сделанной жестокой и слезливой мелодрамы. Смелость положений и резкость текста потрясли публику, заставили ее блаженно содрогнуться. Журналисты наперебой расхваливали талантливых актеров – Бокажа, Локруа, мадемуазель Верней. Даже Ида Ферье, несмотря на ее «дородность и гнусавый голос», была хороша в роли принесенной в жертву молодой женщины. Тем не менее один из критиков осмелился написать, что у нее плохая дикция, что она не может выговорить слово «мама» и реплика звучит у нее так: «Баба, я так десчастда!» Что же касается Александра, «La Gazette des Lettres» дошла до того, что наградила его титулом «главы современной романтической школы». Гюго, таким образом свергнутый с престола «ремесленником», едва не лопнул от злости. Намереваясь вырыть яму Дюма, когда ссорился с ним из-за «Марии Тюдор», он сам в нее угодил, зато Александр, вознесенный на вершину, ликовал. Впервые в редакциях газет его воспринимали всерьез. Ипполит Роман, исследуя его личность в «Revue de Deux Mondes», объявил его «наименее логичным созданием из всех […], лгущим в ипостаси поэта, алчным в ипостаси артиста […], слишком либеральным в дружбе, слишком деспотичным в любви, по-женски тщеславным, по-мужски твердым, божественно эгоистичным, до неприличия откровенным, неразборчиво любезным, забывчивым до беспечности, бродягой телом и душой […], Дон Жуаном ночью, Алкивиадом днем, истинным Протеем, ускользающим от всех и от себя самого, столько же привлекающим своими недостатками, сколько достоинствами».
Александр остался вполне доволен этим портретом. Обласканный в Париже зрителями и прессой, он горел нетерпением отправиться в Руан, чтобы получить там причитающуюся ему долю восторгов от Мари Дорваль. Узнав о его намерениях, она одновременно и обрадовалась, и перепугалась. Что будет, если об этом узнает Виньи? Она могла сколько угодно изменять «своему» поэту, но не хотела его огорчать. «Как получилось, что все здесь обещают мне твое скорое появление? – пишет она Александру. – Ты с ума сошел! […] Разве так можно, ты что же – хочешь, чтобы я немедленно уехала? […] Не мог бы ты приехать на день или два попозже? Это очень просто – остановись в той же гостинице, только не приходи в мою комнату. […] Пришли мне записочку, в которой будет сказано, где ты поселился».
Повинуясь лишь своему инстинкту, Александр почтовой каретой выехал в Руан, снял номер в гостинице, послал условленную записочку – и вскоре сжимал в объятиях Мари Дорваль, которая от терзавшего ее раскаяния стала еще прекраснее. И они снова, в который уже раз, охваченные преступным неистовством, обманули бедняжку Альфреда, продолжавшего тем временем слать неверной возлюбленной печальные и страстные письма.
После трех дней любовной горячки Александр вернулся в Париж, чтобы разделить с Идой радость успеха «Анжелы». Но еще до своей поездки в Руан он приметил в театре «Gaоt'e» [59] молоденькую актрису по имени Эжени Соваж. Поскольку она совсем не выглядела строгой и неприступной, Дюма не устоял перед искушением и решил познакомиться с ней поближе. Театры представляют собой неисчерпаемый садок, полный хорошеньких, легкомысленных, искушенных и не таких уж глупеньких молоденьких девиц. Так зачем же искать себе женщин в других местах, если можно выбрать любую из этих прелестных служительниц драматического искусства?
59
Gaоt'e (gaiet'e) (фр.) – веселье, оживление, шалость.
Однако закулисные сплетни распространяются с быстротой молнии. Вернувшись в январе 1834 года в Париж, Мари Дорваль узнала, что Александр вновь сошелся с Идой, поселил ее в своей новой квартире в доме 30 по Синей улице и что он стал любовником Эжени Соваж, посредственной актрисульки, играющей в мелодрамах роли «наивных глупышек». С другой стороны, Альфред де Виньи донимал Мари уличающими вопросами и обвинениями. Связанная контрактом, она должна была уехать в Бордо и играть там несколько спектаклей. Это обязательство ее вполне устраивало, поскольку она окончательно запуталась в чувствах, которые испытывала к двум мужчинам своей жизни. Александр предложил сопровождать ее в этой поездке. Мари была настолько растеряна, что согласилась. 24 января 1834 года, в шесть часов вечера, почтовая карета увезла ее в Бордо. Александр, чтобы не возбуждать новых сплетен, не явился к отъезду кареты в Мессажери, а сел в нее на следующей станции. Три дня они нежно ворковали под носом у всех тех, кто завидовал Дюма, у которого была такая любовница, после чего Александр в одиночестве уехал обратно.
В Париже, в новой нарядной квартире на Синей улице, ждала обиженная Ида. Несколько поцелуев, немного лживых заверений – и ее плохого настроения как не бывало. Она принялась играть роль безупречной хозяйки дома. Они наняли нового лакея, Луи, сменившего прежнего, Жозефа, который начал воровать слишком нагло, и еще одного секретаря, Фонтена, в помощь Рускони, который жаловался на то, что завален работой и не справляется с ней. Несмотря на то что все на первый взгляд было устроено как нельзя лучше, Дюма, казалось, выдохся и ничего не мог сочинить. Несколько новелл, посредственная пьеса «Венецианка», написанная в необъявленном соавторстве с Анисе Буржуа, и еще одна – «Екатерина Говард», представлявшая собой неуклюжую переделку в прозе незабываемой «Длинноволосой Эдит», созданной им в 1829 году. Критики оказались суровы, да и публика от них не отставала. Надо было как можно скорее прекратить это необъяснимое охлаждение.
Тем временем в столицу, в свою очередь, вернулась и Мари Дорваль. Но пламя и с той, и с другой стороны угасло. Любовники решили расстаться – отныне их будет связывать лишь нежная дружба. Ида, которая обо всем догадалась, тем не менее продолжала донимать Александра подозрениями и требованиями. Он жил в грозовой атмосфере, где приступы веселья сменялись нервными припадками, а поцелуи неизменно были с привкусом слез. Изо всех сил стараясь успокоить Иду и убедить ее в искренности своих чувств, он втайне самоотверженно помогал Мари Дорваль справиться с интригами, которые плели вокруг нее в Французском театре под влиянием грозной мадемуазель Марс. С большим трудом он добился, чтобы возобновление «Антони» с Мари Дорваль в главной роли назначили на 28 апреля. День, казалось, был выбран удачно. Однако 13 апреля в Париже начались беспорядки, отголоски восстания в Лионе, и Национальная гвардия выступила не в меру энергично, разгоняя манифестантов. Не помешают ли эти выступления новому взлету «Антони»? Несомненно, думал Александр, нет худшего врага у литературы, чем политика. Достаточно писателю попытаться заявить о себе значительным произведением, как тут же ему начинают в этом препятствовать внешние события. Похоже на то, будто народ и правительство поочередно изощряются, вставляя палки в колеса всем тем, кто упорствует, стараясь добиться успеха во Франции!