Александр Гумбольдт
Шрифт:
Путь через пороги, как и ожидалось, оправдал все опасения. А в одном месте случилось непредвиденное. Гумбольдт и Бонплан вышли из лодки, чтобы индейцы смогли перенести ее мимо очередного уступа с водопадом, и двигались вниз, перепрыгивая с камня на камень, держа в руках клетки с обезьянками и птицами. В одной из скал они обнаружили грот и не устояли перед соблазном забраться в него и осмотреть. Тут-то их я застиг грозовой ливень. Спасаясь от подступавших потоков воды, они все выше и выше взбирались по скалам, пока не оказались прижатыми к самому краю. Истошные крики перепуганных обезьян стали привлекать внимание крокодилов. Уже опускалась ночь, когда оба путешественника после многочасового и уже безнадежного ожидания были вызволены из этой западни своими преданными спутниками-индейцами, которым пришлось пробиваться сюда окольными путями с тяжело нагруженной лодкой.
Другая пещера — грот на Атаруипе, — размытая течением еще в доисторические времена, оказалась местом древнего захоронения. Рядом с урнами, украшенными ручками в форме стилизованных змей и крокодилов, стояли мапиры — усыпальные сосуды, сплетенные из пальмовых волокон в виде четырехугольных корзин. Здесь, по преданию, нашло свой последний земной приют целое племя, отступавшее под натиском карибов. Гумбольдт насчитал шестьсот прекрасно сохранившихся скелетов, частью отбеленных, частью покрашенных красной краской, аккуратно препарированных и покрытых водостойкой смолой.
На западном берегу Атабапо, одного из притоков Ориноко, им показали то, что там называют «утесом матери», — памятное место, чтившееся индейцами и служившее мрачным напоминанием о продолжающейся насильственной христианизации аборигенов испанскими миссионерами, нередко выливавшейся в форменную охоту на людей и превращение их в рабов. Когда-то на этом утесе искала спасения от преследователей одна молодая индеанка, у которой святой отец из Сан-Фернандо-де-Атабапо велел отнять детей и отдать их «на учебу к христианам». За каждую попытку убежать эту индеанку жестоко избивали плетьми. Когда ее, разлучив с детьми, повезли куда-то вверх по Атабапо, она, выждав удобный момент, выпрыгнула из лодки и, уцепившись за выступ в скале, вскарабкалась на почти
«Человеку в этих пустынных краях судьбой дано оставить лишь едва заметный след своего пребывания на земле, — заключает Гумбольдт свой рассказ, — название же скалы, этого непреходящего памятника природы, навечно сохранит память о нравственной аномалии рода человеческого — добродетелях людей диких и — по контрасту — о варварстве людей цивилизованных. Здесь всегда помнят о жертве лицемерия и бессердечия тех, кто называет себя служителями религии, почитающей любовь к ближнему одной из первых своих заповедей».
Новый Свет, завоеванный на челноке
Отрывка из путевых заметок Гумбольдта, сделанных на Апуре, Ориноко и Касикьяре [13]
«Ниже по течению от миссии в Санта-Барбара-де-Аричуна мы провели ночь, как обычно, под открытым небом на песчаной отмели на берегу Апуре. Небольшую эту площадку с трех сторон обступал непроходимый лес. С трудом насобирали мы сухих веток — по местному обычаю, вокруг каждого бивуака непременно устраиваются костры, дабы оградить себя от нападения ягуаров. Ночь выдалась не очень сырая, ярко светила луна. Было видно, как к берегу лениво подплывали крокодилы. Вид огня, наверное, привлекает их так же, как наших раков и прочую речную живность. Весла мы крепко вкопали в землю и подвесили к ним гамаки. Царила глубокая тишина; только время от времени до нас доносился храп пресноводных дельфинов, приплывающих сюда стаями, — характерных обитателей бассейна Ориноко (по данным Колбрука, они встречаются и в Ганге — вплоть до Бенареса).
После одиннадцати часов в ближнем лесу вдруг поднялся такой неистовый гам, что оставшуюся часть ночи глаз было не сомкнуть. Лес буквально содрогался от дикого многоголосого рева. Индейцы могли различить в нем только отдельные самые громкие голоса. Тут был и однообразный жалобный вой ревунов, и скулеж маленьких сапахусов, и урчание полосатой ночной обезьяны (Nyctipithecus trivirgatus), и рев большого тигра — кукуара — или безгривого американского льва, крики пекари, ленивцев, а также голоса целого сонма попугаев (орталидов) и других фазаноподобных птиц. Когда тигры приближались к опушке леса, наш пес, лаявший не умолкая, с жалобным визгом забивался к нам под гамаки. Порой казалось, что тигриный рык раздается откуда-то сверху, с верхушек деревьев, и тогда он сопровождался истерическим писком обезьян, удиравших от смертельной опасности.
Если индейцев спросить, почему такой сильный и продолжительный шум возникает не всегда, а только в какие-то определенные ночи, то они отвечают с улыбкой: „Звери радуются красивому лунному свету, они празднуют полнолуние“. Мне же эта сцена показалась похожей скорее на случайно вспыхнувшую борьбу между животными, затянувшуюся и все более обостряющуюся. Дело могло выглядеть так: ягуар преследует диких свиней и тапиров, которые, столпившись в кучу, пробиваются сквозь густые заросли. Испуганные шумом, с верхушек деревьев подают свои голоса обезьяны. Они будят расположившихся на ночной покой птиц, и постепенно весь животный мир джунглей приходит в возбуждение. Опыт научил нас тому, что тишину ночи нарушает отнюдь не только „праздничное лунное сияние“. Громче всего шум поднимался во время сильного ливня, когда при оглушительных раскатах грома яркие вспышки молнии освещали самые темные лесные закоулки».
«Когда мы добрались до того места, где Апуре впадает в Ориноко, впечатление было такое, будто нас перенесли в другую местность. Далеко вокруг, куда ни бросишь взгляд, перед нами расстилалась бескрайняя водная гладь, похожая на огромное озеро. Не слышно стало пронзительного крика цапель, фламинго, пеликанов, тянущихся длинной стаей от берега к берегу. Тщетно высматривали мы водоплавающих птиц, у которых — что интересно — каждая семья владеет своими особыми охотничьими и ремесленными хитростями. Вся природа казалась менее оживленной и даже полупустынной. Изредка лишь случалось теперь увидеть в центре разбегающихся волн большого крокодила, рассекающего воду длинным хвостом. Узкая полоска леса виднелась только у самого горизонта. Деревья уже нигде не подходили вплотную к реке, оставляя открытыми палящему солнцу широкие бесконечные песчаные берега, голые и безжизненные, как морской пляж… Такие берега скорее скрадывают границы между землей и водой, чем подчеркивают их. Из-за преломления лучей в воздухе они то приближаются, то снова удаляются.
Эти открытые ландшафты, это своеобразное сочетание безжизненности и великолепия очень характерны для всего течения Ориноко, одной из самых полноводных рек Нового Света. А реки, между прочим, как и сама земля, повсюду имеют свои специфические особенности. Русло Ориноко совсем не похоже на русла Меты, Гуавьяре, Риу-Негру или Амазонки. Разница отнюдь не только в их ширине и скорости течения, а во всей совокупности отдельных черт, которые в каждом случае легче почувствовать, чем описать».
«Лишь с трудом привыкали мы к новой пироге, ставшей нам теперь новой тюрьмой. Чтобы выиграть в полезной площади, на корме положили нечто вроде решетчатого настила из прочных ветвей, нависавшего над бортами. Установленный над ним и покрытый листьями легкий тент (el toldo) был, к сожалению, настолько низким, что под ним можно было только лежать или сидеть согнувшись, ничего не видя вокруг. Тольдо, этот навес, нельзя делать высоким, потому что лодку в здешних краях приходится через пороги и быстрины тащить на руках, зачастую и от одной реки к другой, и в противном случае тем, кто ее несет, было бы трудно бороться с ветром. Так что выбора у нас не было. Под навесом помещалось четыре человека, но, как ни садись, ноги их все равно высовывались наружу, и стоило пойти дождю, как половина тела сразу намокала. Лежать приходилось на тонкой подстилке из бычьих или тигровых шкур, из-под которых в тело немилосердно впивались острые ветки. На носовой части лодки расположились гребцы-индейцы с веслами в виде здоровенной ложки длиной в три фута. Они совершенно обнажены; сидят попарно; гребут дружно, удивительно точно в такт. Их пение печально и монотонно. Маленькие клетки с птицами; и обезьянами, которых по мере нашего продвижения становилось все больше, были подвешены: одни под тольдо, другие на носу лодки. У нас образовался настоящий зверинец. Хотя кое-кто из этих маленьких пассажиров за время долгого пути погиб — случайно или от солнечного удара, но все же по возвращении из Касиквяре у нас оставалось еще штук четырнадцать…
Устраиваясь на ночлег, мы обычно размещались так: в середине бивуака ставили наш зверинец и приборы, вокруг них развешивали гамаки, за ними — ложа для индейцев, а наружной оградой нам служили костры… Перед восходом солнца наши обезьянки начинали подавать голос, а потом и дружно вступали в хор лесных обезьян. В том, как общаются между собой животные одного семейства, даже не видя друг друга, и как тянутся: одно к другому — те наслаждаясь полной свободой, а эти тоскуя по ней, — есть что-то грустное и трогательное.
На перегруженной пироге, не достигавшей в ширину и трех футов, для засушенных растений, кофров, секстанта, компаса-инклинатора и метеорологических инструментов не оставалось другого места, кроме как под тем самым решетчатым настилом из ветвей, на котором нам приходилось лежать, растянувшись во всю длину. И если кому-то нужно было вдруг достать что-нибудь из чемодана или взять необходимый инструмент, то приходилось причаливать к берегу и выходить из лодки. К этим неудобствам добавлялись еще и москиты, тучами кружившиеся под низкой крышей тольдо, и нестерпимый жар, исходивший от пальмовых листьев, верх которых всегда был открыт палящим солнечным лучам. Ежеминутно мы пытались что-то сделать, чтоб хоть чуточку облегчить свою участь, но все попытки были тщетны. Пока один из нас закутывался в тряпку, прячась от насекомых, другой требовал зажечь зеленое дерево под тольдо, чтобы разогнать москитов дымом. Из-за жжения в глазах и духоты, усиливавшейся до немыслимых пределов, одно средство было столь же малопригодным, как и другое».
13
Первый отрывок взят из книги Гумбольдта «Картины природы», четвертый — из 29-го тома большого французского издания отчета о Латиноамериканской экспедиции (цит. по немецкому изданию: В. К. Виттвер. Александр фон Гумбольдт…), остальные — из путевых заметок Гумбольдта «Путешествие в равноденственные части Нового Света», изданных Германом Гауром в Тюбингене (1859–1860 гг.).
Между Ориноко и Амазонкой
Плывя вверх по Атабапо до устья Теми и Туамини, у форта Пимичин ученые вплотную приблизились к водоразделу бассейнов Ориноко и Амазонки, Отсюда до ближайшего из притоков Риу-Негру оставалось всего примерно трое суток пути. В эти последние дни друзья с особым нетерпением предвкушали разгадку тайны двух больших рек. И вот наконец лодка подходит к заветной черте. На тридцать шестой день экспедиции они выходят на простор «Черной Реки» и идут по ней вниз до Сан-Карлоса, крайней точки на юге — цели их рискованного путешествия.
Стало ясно, что именно Касикьяре, впадающая выше Сан-Карлоса в Риу-Негру, является рукавом Ориноко. Ученые занимались астрономическими измерениями координат и высоты разных точек этой интересной речной местности и картографической съемкой русла Ориноко с несколькими ее притоками. От намерения пробиться к верховьям Ориноко приходится отказаться ввиду недоступности этого района, а также из-за неизбежности встречи с враждебно настроенным племенем индейцев, обитающим в тех местах. Перед Гумбольдтом встает вопрос: отправиться ли дальше по Риу-Негру, а потом вниз по Амазонке к бразильскому побережью или же возвращаться по Касикьяре назад на Ориноко.
В тот момент ученые находились на границе между испанскими и португальскими владениями. Поразмыслив, Гумбольдт решил все-таки повернуть на север, на Ориноко, только идти туда по другим ее притокам. Дорога была весьма трудной и изнурительной. Никогда, кроме всего прочего, они не страдали так от москитов и муравьев. Но именно этот маршрут сослужил им хорошую службу: помог избежать преждевременного и печального конца их экспедиции в мрачной португальской тюрьме.
Португальское правительство с самого начала пристально следило за всеми передвижениями «некоего берлинского барона фон Гумбольдта». «Поскольку в нынешних критических обстоятельствах и неблагоприятном положении вещей, — говорилось в распоряжении, посланном по настоянию принца-регента португальскому губернатору в Чеаре, — надо считать подозрительным путешествие такого чужестранца, который, не исключено, под благовидными предлогами тайно намерен в подобной деликатной ситуации коварно возмущать души моих верноподданных в сиих обширных областях опасными идеями и принципами, то — не говоря уже о том, что по действующим законам Его королевского высочества доступ на подчиненные ему территории любому чужестранцу без высочайшего дозволения строго воспрещен, — Его высочество приказывает Вашему Высокопревосходительству велеть расследовать со всей тщательностью и точностью, действительно ли упомянутый барон фон Гумбольдт или любой иной чужестранец следует или проследовал по внутренним районам этой провинции, поскольку политические интересы португальской короны понесли бы серьезнейший ущерб, если бы указанные факты подтвердились». Португальским владыкам Гумбольдт был явно опасен; в нем Лиссабон видел разносчика идей французской революции и поборника прав человека в своих колониях, поэтому губернатору «ввиду сугубой важности дела» надлежит пустить в ход «всю ловкость и политическую проницательность», чтобы успешно «отвратить грозящую опасность» решительными мерами, а именно: «Пресечь продолжение подобных законопротивных исследований взятием виновного под стражу».
20 мая 1800 года после трудных недель пути Гумбольдт снова выходит на Ориноко, а в Ангостуре, столице испанской Гайаны, расположенной в 380 километрах от устья этой реки, заканчивает свою речную одиссею.
Мне уготована деятельная жизнь
Кумана, 17 октября 1800 года
«Мне хочется вновь и вновь говорить тебе, как счастлив я в этой части мира, где я уже настолько привык к климату, что мне кажется, будто в Европе я никогда и не бывал. На всей земле нет, наверное, другого такого уголка, где можно было бы жить приятнее и спокойнее, чем в испанских колониях, по которым я путешествую вот уже 15 месяцев. Климат здесь очень здоровый: жара наступает только в 9 часов утра и продолжается лишь часов до 7 вечера. Ночью и ранним утром здесь гораздо свежее, чем в Европе. Природа богата, разнообразна и несказанно величественна. Жители мягки, добры и общительны, пусть беззаботны и невежественны, но зато просты и без претензий.
Никакая ситуация не может быть более благоприятной для научных занятий и всякого рода исследований, чем та, в которой я сейчас нахожусь. Развлечений, принятых в цивилизованном обществе, здесь нет, и они не могут отвлекать меня от дела; природа же без конца предлагает моему вниманию все новые и новые интересные предметы. Единственное, о чем можно пожалеть в этой глуши, — о том, что пребываешь в неведении относительно прогресса науки и просвещения в Европе и ощущаешь себя лишенным преимуществ прямого и непосредственного обмена идеями. Хотя одного этого достаточно, чтобы не желать провести тут всю свою жизнь, несколько лет все же можно прожить приятнейшим образом. Изучения только одних человеческих рас, перемешанных между собой, вполне достаточно, чтобы целиком занять наблюдательного человека. Из тех местных жителей, что родом из Европы, я с особым удовольствием беседую с колонистами из сельской местности. В их среде еще сохраняется наивная прелесть испанских нравов XV века, там нередко сталкиваешься с подлинной человечностью и принципами истинной философии, которые в странах, привыкших считать себя цивилизованными, ищешь, бывает, понапрасну.
Я продвинулся в глубь континента, от побережья Пуэрто-Кабельо и большого озера неподалеку от Валенсии через льяносы вверх по реке Апуре до истоков рек Ориноко и Ниу, той, что у самого экватора; я прошел по широким просторам между Ориноко и Амазонкой — Гайане и Попайану, то есть местам, где европейцы не появлялись с 1766 года и где только по ту сторону водопадов живет около 1800 белых — в селениях сельского типа. Более чем в 50 местах я определил точную широту и долготу, наблюдал восходы и заходы планет и собираюсь издать точную карту этого огромного края, населенного свыше 200 индейскими народностями с совершенно разными языками и культурой, в большинстве своем никогда не видевшими белого человека.
Все тяготы этого обременительного путешествия я перенес благополучно. Мой друг Бонплан зато отделался не столь легко. После нашего прибытия в Гайану у него началась рвота и подскочила температура, так что я даже стал опасаться за его жизнь. Не могу тебе и описать свою тревогу: другого такого преданного, деятельного и мужественного друга мне не найти. В пути, когда мы вдруг оказывались на территории совершенно незнакомых индейцев или шли по глухим местам, кишевшим крокодилами, змеями и тиграми, он подавал удивительный пример мужества и хладнокровия. Никогда не забуду его самоотверженной преданности, его готовности делить мою участь в любой опасности до самого конца, убедительнейшие доказательства которых он предоставил мне однажды во время бури на Ориноко. Это было 6 апреля 1800 года; наша пирога на две трети уже наполнилась водой, и сопровождавшие нас индейцы начали прыгать в воду, чтобы вплавь добраться до берега. А мой великодушный друг просил меня последовать их примеру и предлагал свою помощь, чтобы спасти меня.
Видимо, не судьба нам была тогда погибнуть в этой глухомани, где десять миль окрест не найти человека, и где уж точно никто бы не обнаружил и малейшего следа нашей гибели. Положение наше и впрямь было ужасно: до берега — с полмили, а повсюду в воде — крокодилы. Но даже если бы нам и удалось каким-то чудом уберечься от бушевавших волн и кровожадных крокодилов и добраться до берега вплавь, то там бы мы умерли с голоду или стали легкой добычей тигра; леса здесь настолько густые и так плотно заросли лианами, что идти через них просто немыслимо. Даже самый крепкий человек с топором в руках за двадцать дней не пройдет и французской мили. Движение же по реке здесь настолько редкое, что едва раз в полтора месяца по ней проходит индейский челнок, так что помощи ждать было неоткуда. В этот критический момент неожиданное дуновение ветра вдруг наполнило парус нашего утлого суденышка и спасло нас совершенно непостижимым образом. Мы отделались потерей лишь нескольких книг и кое-каких съестных припасов».
Гавана, 21 февраля 1801 года
«…Вот уже четыре месяца как мы спим в джунглях, в окружении крокодилов, боа и тигров (которые нападают здесь даже на каноэ), питаясь только рисом, муравьями, маниоком, бананами, водой из Ориноко, а иногда — мясом обезьян. Мы прошли от Мондаваки до вулкана Дуида, от границ Кито до самого Суринама и, таким образом, покрыли площадь примерно в восемь тысяч квадратных миль — территорию, где не найти ни единого индейца и где из живых существ встречаются только змеи. Вот там-то и шагали мы вдвоем, долго и однообразно, с опухшими от москитных укусов лицами и руками.
В Гайане из-за москитов, тучи которых застилают солнце, приходится укутывать голову и руки, и тут не только что писать невозможно, сидя на открытом воздухе, но нельзя даже спокойно взяться за перо — так сильно жалят эти насекомые. Всю нашу работу приходилось делать у огня, в индейской хижине, куда не проникает ни один луч солнца и куда надо заползать на животе. Но здесь начинаешь задыхаться от дыма, хотя москитов уже значительно меньше. В Майпуресе мы с индейцами прятались у самого водопада, где стоит невообразимый грохот, зато брызги и водяная пыль отпугивают насекомых. В Хигероте на ночь люди зарывались в песок — снаружи оставалась только голова… Если не увидеть этого собственными глазами, то можно принять подобные рассказы за вымысел. Странно, что там, где вода в реках темного цвета, кофейного например, как в Атабапо, Гуайние и других, нет ни москитов, ни крокодилов.
И все же какое удовольствие путешествовать по этим величественным пальмовым лесам, где встречаешь так много самобытных народностей и племен с остатками перуанской культуры! Есть, однако, и такие, что прекрасно умеют возделывать свои поля, отличаются радушным гостеприимством, выглядят тихими и добрыми, как жители Таити, а потом оказываются каннибалами. Повсюду, повсюду в свободной Южной Америке (я говорю о тех краях, что находятся южнее порогов Ориноко, куда, кроме пяти или шести монахов-францисканцев, до нас не пробивался ни один человек) мы находили в хижинах жуткие следы людоедства.
Мои здоровье и самочувствие, несмотря на постоянную смену дождей, жары и холода, какая бывает в горах, заметно улучшилось с тех пор, как я уехал из Испании. Тропики — вот моя стихия, и никогда еще я так долго не был здоров, как последние два года.
Я работаю очень много, сплю мало, часто занимаюсь астрономическими наблюдениями по 4–5 часов подряд на солнце без головного убора. Мне случилось находиться в горах (Ла-Гуайра, Пуэрто-Кабельо), где свирепствовала самая страшная желтая лихорадка, а у меня ни разу даже не заболела голова. Только в Санто-Томас-д’Ангостура, столице Гайаны, и в Нуэва-Барселона у меня три дня держалась температура, когда я после долгого голодания впервые набросился на хлеб и потерял при этом меру; а в другой раз — когда я при ярком солнце промок от моросящего дождя, который здесь всегда вызывает повышение температуры. На Атабапо, где дикари постоянно страдают от болотной лихорадки, мой организм — что удивительно — прекрасно выстоял.
В испанских колониях мне был оказан настолько лестный прием, какого себе может пожелать только закоренелый честолюбец или избалованный почестями аристократ. В странах, где торжествует произвол, а не чувство здравого смысла, благосклонность двора решает все. Слух о том, что я был лично отмечен королевой и королем Испании, а также рекомендации нового всесильного министра дона Уркихо размягчают все сердца. Никогда, никогда еще натуралисту не выпадало столько свободы. При этом поездка обходится мне не так уж дорого, как можно себе вообразить, услышав, что для речного вояжа мне на несколько месяцев потребовалось двадцать четыре индейца, а в глубине континента — до 14 мулов для перевозки растений и инструментов.
Моя независимость с каждым днем мне все дороже, поэтому я никогда не принимал и не намерен принимать ни от одного правительства ничего похожего на помощь, ж если немецкие газеты перепечатают одну английскую (для меня, впрочем, очень лестную) статью, согласно которой я „путешествую с поручениями испанского правительства и меня прочат на высокий пост в совете по делам Индий“, то посмейся над ней вместе со мной. Если мне посчастливится благополучно вернуться в Европу, то у меня будут совсем иные планы, имеющие мало отношения к Consejo de Indias. Если человек начинал, как я, то ему уготована деятельная жизнь, ну а если судьба распорядится иначе и спутает мне все карты, то те, кто близок моему сердцу, как ты, знают, что я не пожертвую собой ради низких целей…»