Александр I
Шрифт:
«Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считал приятелем и жил в его доме… Сперанского гласно подозревали и в корыстолюбии (по одному еврейскому делу), а особливо по связи его с Перетцом». [121]
Формальным поводом для подозрения в подкупленности «еврейским капиталом» стало подготовленное Сперанским решение Еврейского комитета (куда входили Державин, Кочубей, Валериан Зубов, Чарторыйский, сенатор Потоцкий) по винным откупам в Белой Руси. Вопреки державинскому настоянию, комитет не запретил евреям торговать вином, но принял утвержденное указом Александра I «Положение для евреев»: «… лучше и надежнее вести евреев к совершенству, отворяя только пути к собственной их пользе, надзирая издалека за движениями их и удаляя все, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой власти, не назначая никаких особенных заведений,
121
См.: Русская беседа. 1859. С. 476, 480.
122
Цит. по: Еврейские комитеты // Еврейская энциклопедия. Т. 7. СПб. Стр. 442.
Гаврила Романович евреев и поляков недолюбливал — это правда; но убежденным шовинистом не был. Он был невоздержанным отечестволюбцем и упрямым законопослушником. За долгую чиновную карьеру ему не раз приходилось разбирать дела, связанные и с «сынами Сионовыми», и с шляхтой. Если нужно было решать «по справедливости», он всегда поддерживал «великодержавную» сторону конфликта; если же приходилось судить «по закону», Державин подчинял личные чувства гражданским и требовал соблюдать «права меньшинств». Даже, как было в случае с тем же самым промышленником Перетцем, когда законно заключенные с ним соляные контракты были невыгодны государству. Но в 1804 году речь шла не о верности российскому закону: речь шла о будущей политике Империи, о выгодах или невыгодах «коренного населения», составляющего естественную опору Державы. Гаврила Романович не мог взять в толк, на каких таких основаниях комиссия отказывается протежировать русским купцам. И подозревал, что попович подыгрывает минским откупщикам небескорыстно. (Тем паче, что наученные горьким опытом российской жизни и не верившие, что большой начальник может отказывать из принципиальных соображений, минчане через предпринимателя Нотку пытались передать двухсоттысячную взятку самому Державину.) Ему невдомек было, что Сперанский действительно подыгрывал — но не евреям, а новым буржуазным отношениям, не нуждающимся в государственном протекционизме и национальной окраске экономического законодательства: «Сколь можно менее запрещения, сколь можно более свободы». И если такова была «реакция реакции» в 1804-м — до начала реформ! — если так рассуждал просвещенный литератор, чего же следовало ждать теперь от диких русских помещиков?
Именно по этой причине царь — получивший невероятный шанс разом переменить положение дел в Империи — в конце концов потребовал изменить порядок введения новшеств. Не сразу, а «исподволь», шаг за шагом, всякий раз придумывая убедительные доводы для отвода глаз.
Сперанский понимал, к чему может привести постепенность, [123] но волю монарха исполнил. Преобразования разделены были на несколько этапов и расписаны по числам на 500 дней вперед (считая от даты представления плана царю).
123
Позже, из пермской ссылки, он напишет царю: «Полезнее, может быть, было бы все установления плана приуготовить вдруг, открыть единовременно: тогда они явились бы все в своем размере и стройности и не произвели бы никакого в делах смешения, но Ваше Величество признали лучшим терпеть, на время, укоризну некоторого смешения, нежели все вдруг переменить, основавшись на одной теории. Сколько предусмотрение сие ни было основательно, но впоследствии оно сделалось источником ложных страхов и неправильных понятий. Не зная плана правительства, судили намерение его по отрывкам, порицали то, чего еще не знали, и, не видя точной цели и конца перемен, страшились вредных уновлений» (Корф М. Жизнь графа Сперанского. Т. 1. С. 112).
Все должно было начаться 1 января 1810 года с учреждения Государственного совета.
Затем, в течение года, предстояло изготовить и рассмотреть все требуемые законы; в январе открыть Министерство финансов и казначейство, в феврале учредить Министерство полиции и присоединить к Министерству внутренних Дел коммерцию; к маю подготовить Государственное Уложение и 1 мая Манифестом объявить выборы Собрания для его принятия; 15 августа преобразовать Собрание в Государственную думу и назначить ее канцлера; 1 сентября, в первый День русского Нового года по допетровскому календарю, Думу открыть и Уложение принять; далее кое-что еще усовершенствовать по мелочам и к славному юбилею 10-летия Царствования Александра Павловича реформу завершить.
35-ти сановникам вручены повестки собраться 1 января в 8 часов 30 минут в одну из зал Шепелевского дворца.
Государь держит речь перед новособранным Государственным советом:
«…Каким образом в государстве, столь обширном, разные части управления могут идти с покойностию и с успехом, когда каждая движется по своему направлению, и направления сии нигде не приводятся к единству?
Одно личное действие власти… не может сохранить сего единства. Сверх сего, лица умирают; одни установления живут и в течение веков охраняют основания государств.
Уповая на благословение Всевышнего, мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда меня уже не будет, истинные сыны Отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при мне и моим искренним желанием блага России». [124]
124
Шильдер. Т. 3. С. 2.
Отношения с сословием были делом важным. Но куда важнее было для царя другое. Что значит учредить орган предварительного рассмотрения законов, превратить Кабинет министров в верховный правительственный орган, разделить все отрасли власти на четыре соподчиненные ступени (волостная — окружная — губернская — Государственная дума; волостной — окружной — губернский — Верховный суд; то же и с исполнительной ветвью)? Это значило не просто полностью поменять структуру правления Империей; не просто задеть интересы аристократии, но разом переменить все социальные роли. В том числе роль монарха. Царь не мог этого не понимать. Понимая — не мог не тревожиться. Недаром столь тщательной и столь тесной была совместная (в ноябре — декабре почти ежедневная) работа проектанта и прожектера, Сперанского и царя, над преобразовательными бумагами.
Наполеону отказано в испрашиваемой им руке Анны Павловны. Предлог. — молодость невесты («не ранее, чем через два года»).
Наполеон подписывает брачный договор с Марией-Луизой, избрав тем самым союз с Австрией, но не с Россией.
Конвенция о Польше им не ратификована.
Путь к предстоящей войне открыт.
Сперанский додумывал до конца все. Но не все до конца договаривал и не во всем признавался даже самому себе. Прежде всего в том, что предложенная им система, придя в движение, обессмыслит не только аристократию, не только самодержавие, но и в целом — Империю. Что при современном ему состоянии человечества есть только две возможности общественного устроения:
демократический баланс общественных интересов, взаимное равновесие политических полюсов;
центростремительность Империи, державная сосредоточенность Царства. I Америка — и Россия.
И если отказываться от второго, нужно решаться на первое. И если избирать первое, нужно готовиться к утрате второго.
Иначе или произойдет сметающая все на своем пути революция, в зазор между Америкой и Россией вторгнется Франция «образца» 1789 (если не 1793-го!) года, или получится нечто третье — именно то, к чему клонили реформы Сперанского. (Точнее — александровские прожекты, Сперанским оформленные.) Не полноценная демократия, не полновесный монархический авторитаризм, не ограниченное конституцией самодержавие, а стройно запутанное царство бюрократии, подобное немецким водяным часам, где не поймешь, как вода перетекает по многочисленным стеклянным трубочкам, не уследишь за тем, откуда она вдруг вырывается, чтобы с шипением обрушиться вниз, и вновь булькая устремиться наверх, никуда не исчезая и ниоткуда не берясь. Вращение в пустоте, взаимопорождающий шелест входящих и исходящих бумаг, записок, докладов, поправок и уточнений.
Сперанский — не в пример государю — по своим личным пристрастиям не был республиканцем. Его «управленческим» идеалом, подобно Лагарпу, до конца жизни осталась конституционная монархия, в которой уравновешены единоличная воля царя и «коллективная» воля представительных органов. (Впоследствии он сумел внушить этот идеал наследнику русского престола Александру Николаевичу.) Тем более Михаила Михайлович не строил личных заговоров против Александра Павловича и отнюдь не метил в первые русские президенты. (В отличие от царя, которому если не формально, то по существу готовилась именно такая роль.) Да, царев помощник мог в раздражении заметить, что с управлением Россией не только он, Сперанский, но и любой природный русский справился бы лучше, чем немец-царь, который «все делает наполовину… слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». Да, он был готов получать в свое распоряжение конфиденциальную информацию, адресованную непосредственно государю. Но бесполезно искать в этих «проступках» признаки морального покушения на монаршие прерогативы. Тут дело в другом.