Александр I
Шрифт:
Итоговая же формула устройства «идеального реального» Государства Русского такова:
«Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми — Государь, единственный законодатель, единовластный источник властей. Вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих».
Высочайшим указом Сенату директором Лицея назначается Василий Федорович Малиновский.
Прием в Тюильрийском дворце, во время которого Наполеон в течение двух часов выговаривает русскому послу А. Б. Куракину, чем подает России неприкрытый сигнал о предстоящей войне.
Если бы Александр Павлович был не государем всея Руси, а странствующим философом, то по прочтении «Записки»
Если бы Александр Павлович спросил обо всем этом, Карамзин нашелся бы, что ответить.
Он сказал бы, что не зовет вернуться назад, в блаженное царствование Екатерины. Но не потому, что время необратимо, а потому, что движение вспять ничуть не менее опасно, чем движение вперед. Возвращенное старое покажется новостью, новость же есть «зло, к коему надобно прибегать только в необходимости». У России нет пути ни вперед, ни назад; ее задача — охранять и выправлять существующее. Такое, какое есть: любое другое будет еще хуже. [142] Как Пушкин именовал себя атеистом в вопросе счастия, так автор «Записки» мог бы аттестоваться атеистом в вопросах национального прогресса. Русская история представала перед его умственным взором в виде некой пирамиды, складывающейся на протяжении веков от основания к вершине, а потом подлежащей лишь сохранению и подновлению — вплоть до очередной катастрофы, после которой строительство новой пирамиды начинается с нуля. Избежать катастрофы невозможно; оттянуть ее приближение — можно и нужно. А значит, конечная цель разумной политики, основанной на порядке вещей, есть предельное замедление времени, близкое к полной его остановке и обозначаемое торжественно-монументальным словом времена. Идеал (неосуществимый, но желанный) — конец истории до Страшного Суда, если не вместо него.
142
«Если Государство, при известном образе правления, созрело, укрепилось, обогатилось, распространилось и благоденствует, не троньте этого правления, видно, оно сродно, прилично Государству, и введение в нем другого было бы ему гибельно и вредно» — запись Н. М. Карамзина в памятной книжке А. Н. Верстовского (см.: Погодин).
Что же до вопроса о «содержательности политических форм», то в «Записке» все мистические аспекты учения о священной природе царской власти подвергнуты холодному светскому умолчанию, а все моральные, напротив, горячо обсуждены и проблема современного, «послеэнциклопедического» самодержавия сведена к вопросу о Правде, очищенной от примесей «харизмы» и «благодати». Карамзин, как новый Агапит, [143] формулирует гражданский догмат о почтении к правдолюбивому царю, утверждает идеал самосодержательного самодержавия, идеал самовластия, ограниченного не Богом, не Патриаршеством (которое способно «конкурировать» с царем на ниве церковной, то есть ослаблять самодержавие, а потому не подлежит восстановлению), но лишь верностью государя Правде Истории и страхом перед Ее судом.
143
Византийские трактаты Агапита и легли в основу русской «монархической экклезиологии».
И тогда понятней становится роль, какую русский историк, русский писатель Карамзин отводит себе. Там, где нет и пока невозможны соединительные звенья между властью, олицетворенной в монархе, и «гласом народа — гласом Божиим», там рядом с троном должны встать доверенные лица. Не имеющие официальных должностей, но зато имеющие уши, чтобы слышать, и незагражденные уста, чтобы говорить. Еще в торжественной оде на воцарение Александра Павловича Карамзин писал:
…И Долгорукие дерзали Петру от сердца говорить; Великий соглашался с ними, И звал их братьями своими. «Монарх! Ты будешь нас любить!»Теперь он решил, что пришла пора осуществить собственные пожелания.
Но царь мог задать еще один вопрос: а почему именно «брат Рамзей»? Почему не кто-нибудь иной? Почему, например, не Аракчеев? На это у Карамзина имелся заранее заготовленный ответ.
«…буду говорить о настоящем, с моею совестию и с Государем, по лучшему своему уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, т. е. в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением — испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет история». [144]
144
См.: Погодин. Ч. 2.
Не от себя, не от своего имени обращается к царю «последний летописец». Отказавшись от обеспеченной судьбы успешливого издателя, он стал не просто историографом, но действительно ощутил себя русским аббатом, «светским старцем», представителем вечных интересов русской истории в быстротекущей современности. Самый быт Карамзина на всеобщем увеселительном фоне казался почти аскетическим (как быт «грузинского настоятеля» Аракчеева). Однообразный распорядок дня, всецело подчиненный титаническому труду, скромная пища, не мешающая здоровью; подчеркнутая мудрость и «неотмирность» суждений, как бы окутанных дымкой вечности…
Освящен заложенный 27 августа 1801 года, в самом начале александровского царствования, Казанский собор.
Но Александр Павлович философом не был. Он не стал задавать лишних вопросов, потому что смертельно обиделся, да и без них вполне мог понять нечто отнюдь не философское. Во-первых, что все видят симптомы болезни, поразившей Россию, но никто не знает выхода из лабиринта российских проблем. Никто. Ни он сам, ни Сперанский, ни Екатерина Павловна, ни Карамзин, чья скептическая программа, будучи последовательно осуществленной, загнала бы болезнь вглубь и позволила бы ей исподволь набрать еще большую силу.
Во-вторых, что недовольство результатами минувшего десятилетия зашло слишком далеко, если мирная оппозиция в лице сестры и матери решается выдвинуть из своих рядов «пророка» новых времен, новых веяний.
В-третьих, что веяниям придется покориться, а с пророком предстоит повести сложную игру, учитывая некоторые из его советов, ни в коем случае не удаляя его от себя, время от времени выслушивая, но и не давая никаких авансов. Иначе произойдет одно из двух: или идеи, которые он вынашивает, уйдут в подполье и тогда за ними не уследишь, или он обретет слишком большую власть над умами и в чем-то подменит собою того самого царя, чье всевластие отстаивает с таким жаром.
Впрочем, этим предстояло заняться после. Пока же царь холодно и подчеркнуто равнодушно (впрочем, и не гневно) попрощался с автором «Записки», давая понять, что прочел, но не затвердил; недоволен, но не потрясен; обижен, но не оскорблен. И отправился из Твери в столицу — замораживать неудачное строительство и устранять последние следы прекращаемых работ, готовиться к битве века и обдумывать послевоенную перспективу. Ибо, к счастью, он решительно не поверил Карамзину, будто близящуюся войну с Наполеоном можно еще предотвратить.