Александр I
Шрифт:
– Как?
– Как он угодил под арест, я подробно не знаю, знаю только, что его забрали сыщики в Москве…
– Надо постараться его освободить. А то, чёрт возьми, неловко!
– Вот в том-то и дело, что трудно!
– Губернатор приятель твоему отцу, попроси, он, наверное, освободит.
– Просил: говорит, что нельзя. Для отца бы губернатор сделал, но он не хочет просить, ссылаясь на виновность Николая.
– Виновен он точно, но всё-таки нельзя же оставлять его под арестом.
– Я вот о чём хочу просить тебя, Пётр Петрович: я еду провожать сестру и вернусь в Каменки дней через пять. Съезди, пожалуйста, ты
– А меня допустят? – спросил у князя Пётр Петрович.
– Я напишу губернатору, он разрешит тебе свидание с Николаем.
– А когда мне ехать?
– Поезжай завтра. Прикажи запрячь себе тройку и поезжай.
– Как это – прикажи? Я тут не хозяин.
– Полно, Пётр Петрович, в доме моего отца всё к твоим услугам. Распоряжайся как хочешь…
Софья уехала со своим мужем в Москву, князь Сергей поехал провожать их. Проводить молодых собрались также почти все крестьяне из Каменков; провожали их с хлебом и солью и с пожеланиями счастья. Старый князь и княгиня со слезами несколько раз принимались крестить свою дочь.
– Леонид Николаевич, любите мою дочь, она стоит вашей любви, – крепко пожимая руки Прозорова, взволнованным голосом говорил князь Владимир Иванович. – Берегите её, голубчик, прошу вас.
– Напрасно просите: для счастия Софьи я готов отдать свою жизнь, – с чувством ответил Прозоров.
Тихо ехал экипаж «молодых» по княжескому двору, двор весь был запружён крестьянами, которые пришли проститься со своею «радельницей», некоторые бабы плакали и причитали. Так велика была любовь крепостных князя Гарина к Софье.
– Тише вы, что под лошадей-то лезете! – кричал на мужиков кучер, осаживая лошадей. – Сторонись, задавлю! Сторонись!
Народ расступился, кучер ударил по лошадям вожжами, те рванули и понеслись по утрамбованной мелким камнем дороге к Москве.
В тот же день в княжеской усадьбе произошло нечто особенное. Едва только проводили «молодых» и старый князь, усевшись в своём кабинете, стал читать какую-то книгу, как к нему вошёл старик Федотыч и тихо проговорил:
– Князинька, баба какая-то пришла и убедительно просила о себе доложить вашему сиятельству.
– Какая баба? – удивился князь.
– Кто её знает, лицо у ней что-то мне знакомо. Я видал её, князинька, а где – не припомню.
– Что ей надо?
– Не сказывает, только просит о себе доложить.
– Странно! Не из крепостных она? – задумчиво спросил князь у Федотыча.
– Нет, князинька, не из наших, вишь, дальняя она, из Москвы.
– Ну, впусти её, Федотыч.
В кабинет князя вошла Марья, мать Цыганова, бледная, встревоженная, с опухшими от слёз глазами. Она робко остановилась у двери, опустив свою голову.
Князь её не узнал: более двадцати лет не видал он Марьи, легко забыть в такое время. Когда он расстался с Марьей, она была молодая, черноокая красавица, а теперь перед ним стоит какая-то исхудалая женщина с истомлённым лицом, с глазами, выражающими страдание; во всей фигуре Марьи виднелось много горя и отчаяния.
Прозоров хоть и обещал старому князю не начинать дело о поисках Николая Цыганова, но по дороге в Москву заехал в Кострому к губернатору Сухову и просил его распорядиться о розыске Цыганова; губернатор обещал отыскать. Он знал, что Леонид Николаевич занимает в Москве довольно видное место, и постарался перед ним выслужиться, показать свою энергию в распорядительности. Он отрядил несколько сыщиков в Москву; тем удалось напасть на след молодого человека, жившего с матерью в окрестностях города, в маленькой квартирке. Сыщики, имея предписание от костромского губернатора о немедленном аресте Цыганова, просили у московской полиции содействия к поимке и аресту преступника; в глухую полночь нагрянули к Николаю Цыганову в гости и, не мешкая, увезли под конвоем в Кострому. Бедная Марья чуть не лишилась ума от горя. Она, стоя на коленях, со слезами просила не отрывать от её сердца единственного сына. Но сыщики и полицейские были неумолимы; сознавая, что слёзы матери не тронут их чёрствое сердце, она стала упрашивать хоть сказать ей, за что арестуют её сына; один из сыщиков, вероятно тронутый несчастием матери, сказал ей следующее:
– Он у важного князя Гарина выкрал дочь и держал её взаперти, за это твоего сына предадут суду, а если ты хочешь спасти его от наказания, иди к князю Гарину и проси у него милости.
Это для бедной женщины было новым ударом. Её сын, вся её надежда, оказался преступником. Его может спасти один только князь Гарин, отец Николая.
Марья, не мешкая, отправилась в Каменки. Сколько выстрадала она, переступая порог княжеского дома…
«Господи, подкрепи меня, дай мне силы! Что я скажу князю? Как посмотрю на него? Он, чай, давно меня забыл. Как стану просить его за Николая? Неужели я должна сказать князю, что мой сын – и его сын? Если и скажу, то поверит ли? Пусть не верит, только бы спас сынка-то; чай, в острог посадили; ему, сердечному, острог-то хуже смерти кажется», – так думала Марья, идя за Федотычем по роскошным залам княжеского дома.
– Что тебе надо? – ласково спросил у Марьи князь.
– Князь, ваше сиятельство, спаси мне сына, – захлёбываясь слезами, сказала бедная женщина, опускаясь на колени перед князем.
– Встань, я не люблю поклонов.
– Не встану, ваше сиятельство, до тех пор, пока ты не скажешь мне милостивого слова.
– Встань и расскажи, какого сына спасти?..
– Моего, князь, сына – Николая.
– Какого Николая? – не догадываясь, спросил у Марьи князь.
– Того, что жил в твоей княжеской усадьбе.
– Как, Цыганов твой сын? – с удивлением воскликнул князь.
– Сын, единая моя отрада – спаси его, ваше сиятельство!
– А знаешь ли ты, что он сделал?
– Знаю, князь, всё знаю, вот и пришла я просить у тебя милости!
– Напрасно просишь, я не потатчик негодяям: он примет должное ему наказание.
– Смилуйся, ваше сиятельство!
– И не проси! Да я и не могу, он в руках у властей. Иди в суд и проси. А я ничего не могу для тебя сделать.
– Не можешь, ваше сиятельство, не можешь! – не сказала, а простонала бедная Марья.
– Да, не могу.
– Не хотела я говорить, а придётся. Вышли, князь, старика из горницы, – твёрдым голосом проговорила Марья.
– Это зачем?
– Так надо, ваше сиятельство, слово у меня к тебе есть, такое, что при других его сказать нельзя, зазорно будет.
– Ступай, Федотыч, нужен будешь – позову.
Старик камердинер тихо вышел.
– Ну, говори же, что у тебя за слово до меня?
– Сейчас, ваше сиятельство, сейчас. Господи, подкрепи, помилуй… – Марья усердно перекрестилась. Князь с удивлением на неё посмотрел и сказал: