Александр Островский
Шрифт:
— Одно карканье, не песни, — проворчал старик.
— Что делать? — развел руками брюнет, насколько позволяло положение с портфелем. — Я могу и по-простому, но это тоже может не понравиться. Сейчас о купце так говорят: «выкуривать бороду». Это вам приятно слышать? — бросил взгляд брюнет в сторону соседа старика, желая, видимо, видеть произведенный эффект. — Можно начать с «бороды», а потом… Это другие говорят: «надо выкуривать бороды», а я говорю — зачем их выкуривать, они могут быть полезны нашим операциям. У кого есть капитал — с ним можно найти общий язык. Я вам скажу: сейчас настало время инициативы. Она может озолотить любую бедную умную голову. Зачем мешать умной голове быть Ротшильдом? Наш граф Нессельроде был канцлер, но это не мешало ему быть умным человеком. Он имел три винокуренных завода.
Брюнет сделал паузу, как бы давая возможность соседу справиться и переварить
— А вот вы про Москву сказывали, что от нее овчиной разит, — как прикажете понимать ваши слова? — раздался голос позади Островского, тот самый, который разъяснял, что не мог господин тащить холщовые мешки с деньгами из банка.
— А я это сказал? Может быть, я имел в виду: в Москве мало культуры? Можно было бы больше настроить дворцов, как Пале Рояль в Париже, отелей с американским устройством на месте диких византийских церквей. Может быть, я ошибаюсь, тогда поправьте меня, но вовремя, вовремя поправьте.
— Дать бы вам волю, вы бы потешились над Москвой.
— Господа, что вы, что вы, я всего только коммерческий человек, моя хата с краю, я ничего не знаю. Позвольте нам поговорить о деле с Герасимом Тимофеевичем (брюнет уже знал имя старика). Вы можете иметь выгодное дело, Герасим Тимофеевич. У вас на текущем счете, надеюсь, тысчонок сто имеется? Но зачем вам получать два процента в банке с текущего счета, когда вы можете получить двести процентов как пайщик нашей строительной фирмы? Говорю это вам как агент этой фирмы. Пользуйтесь, пока мы нуждаемся в пайщиках. Придет время — мы все заберем в России, перемелем в котлованах мужичью массу, а пока мы нуждаемся в пайщиках. Двести процентов! Люди из-за таких денег женятся по расчету, за эти деньги можно и православие принять, — хохотнул брюнет. — От вас, Герасим Тимофеевич, требуется только пай в сто тысяч; если вы согласны, то условимся о встрече — обсудить подробности дела, и, как говорят, с богом.
Старик в упор смотрел на брюнета и вдруг громко проговорил:
— Слушай… сейчас колея такая, и ты по ней хочешь обманом итить, и, выходит, не душа у тебя, а пар, и не могет быть с тобой честного дела.
Старик встал, достал из-под лавки мешок, перекрестился, надел картуз и, пожелав добрым людям благополучного пути, отправился к выходу; поезд подавал свисток о прибытии на станцию.
После ухода старика агент, названный «аггелом», изобразил комическую мину на лице, долженствовавшую, видимо, дать понять пассажирам, с каким дикарем он имел дело, но вскоре уже насмешливо поглядывал сквозь золотое пенсне, и Островский с досадою думал о том, что придется ему еще долго быть в компании этого юркого, донельзя скучного, примитивного господина, на «изучение» которого ему как художнику хватило бы всего нескольких минут, а тут всю дорогу — не душа, а пар перед глазами.
С реформой 19 февраля 1861 года открылись новые, неизведанные пути развития России. Историческая перспектива была неясной. Многих современников Островского пугала- опасность того, что Россия окажется во власти буржуазных отношений, все подчиняющего себе торгашеского духа. Еще в середине пятидесятых годов М. П. Погодин, побывавший на парижской бирже, писал: «Представьте себе, что все грешники, заключенные в аду от сотворения мира до нашего времени, получили вдруг позволение подышать чистым воздухом. Какой крик и гам поднимут они, сорвавшись с цепей своих! Такой крик и гам услышал я на бирже, переступив за дверь и входя по лестнице в верхнюю галерею. Странные, пронзительные, дикие вопли приносились ко мне, на всякую ступень, так что волосы начали у меня становиться дыбом. Наконец взошел я на галерею, взглянул из-за перил вниз, откуда неслось дыхание бурно… Черная сплошная бездна зияла перед моими глазами. Волны поднимались, оборачивались, тыкались, представляя какую-то клокочущую поверхность. Внимание мое тотчас привлекла к себе круглая обширная загородка на одном краю залы, около которой бесновались какие-то человеческие фигуры… Пот катился с них градом, лица красные горели, все члены — голова, руки, ноги, туловища — дергались с неистовством. Какие-то рассыльные черти шмыгали от них к толпам…» Автор не вытерпел четверти часа и совершенно «одурелый, опьянелый» вышел скорее на улицу. «Бедное человечество, ¦- подумал он, — неужели здесь высший градус твоего прогресса, неужели это желанные плоды твоей цивилизации, награда твоих тяжких трудов и страданий». Автор не мог допустить возможности такого биржевого ада в России.
Избежать буржуазных отношений Россия была, однако, не в состоянии, и они вскоре стали фактом действительности. Появился невиданный еще на Руси тип дельца, финансового акционерного воротилы, почувствовавшего себя хозяином
В романе Лескова «Некуда» изображен новоиспеченный петербургский барон с определенными «неизгладимыми признаками», с «непомерными усилиями держать себя англичанином известного круга»; он же богатый капиталист, «известный негоциант». Нравственный уровень этого «негоцианта» наглядно обнаруживается в сцене, когда он готов вступить чуть ли не в драку (тотчас же и баронство забылось) с человеком, пришедшим от имени свояченицы (сестры жены) просить полагающуюся ей часть законного наследства из родового отцовского имения. То, что можно из чужого в удобный момент прикарманить, — это уже его деньги, которыми он не собирается делиться ни с кем, и вопрос честности, чести для него пустой звук, для него существует своя, профессиональная «честность»: «мои деньги нужны на честные торговые обороты».
На арену экономической жизни страны выходили «коммерческие люди», соперничать с которыми в предпринимательстве были беспомощны не только стивы Облонские, но и лица куда более практичные. Даже трезвые умы обнаруживали непонимание происходящего, наивность в своих проектах и предложениях, целью которых была попытка сдержать буржуазное развитие страны. Так, например, Погодин, считавший своим долгом писать записки по всякого рода политическим, общественным и прочим вопросам, в середине пятидесятых годов, накануне реформы, написал записку о железных дорогах, где предлагал: «Почему же нельзя для этого нового дела, вне обыкновенных текущих оборотов, напечатать новых ассигнаций под заглавием: ассигнации, билеты железной дороги?» Познакомившись с этою запискою, профессор политической экономии писал Погодину: «У нас в банках нет денег. Выпускать новые ассигнации крайне опасно: их и без того слишком много; от нового выпуска упадет курс, что повлечет за собою страшное расстройство во всех хозяйственных делах». Дельный, с мужицкой сметкой Погодин-, обличавший дворянское барство за беспомощность в практических вопросах, и тот столь наивен и неосведомлен в элементарной экономической азбуке.
В целях противодействия буржуазному натиску правительство впоследствии, уже после реформы, предприняло ряд практических мер (был основан Дворянский банк, для получения дворянами кредита на льготных условиях; крестьянский банк — по продаже дворянской земли крестьянам и т. д.).
В русскую жизнь входили дельцы особой формации, именовавшие себя гордо «новыми людьми», «негоциантами». О, это не простецы Кошеверовы — Русаковы с патриархальным оборотом дела и простодушными нравами. У этих «негоциантов» размах современный, прожекты выверенные, точно рассчитаные. Что ждет Россию от этих хищников, набросившихся на ее богатства, на плоды труда народа, который они хотели бы растлить и споить, сделать из него тупой рабочий скот? Бог для них — золото, один только расчет, сколько можно извлечь процентов из людского поголовья. Вот они выглядывают, выходят на арену, долго дожидались и дождались своего часа. Вот они, винокуренные графы и чайные бароны, полезли, уже торжествуют.
Мудреное дело художника — все принять в душу, все понять и остаться самим собою. «Новые люди» овладевают его сознанием, дразнят коммерческим соблазном, своей способностью «уметь жить» и вытеснять из жизни все слабое, непрактическое — так кажется сильно их положение. И не только в торговом, промышленном, финансовом деле, но и в областях, далеких, казалось бы, от коммерческих занятий, — в искусстве, в театре, где также уже пущена в ход инициатива расчетливости и утилитарности. Скольких Островский видел таких, как тот агент в поезде, они снуют будто при переселении народов, повсюду оставляя по себе мертвящее бездушие, опустошительную деловитость. Они уверены, что их соблазн неотразим, соблазн обогащения, золота, положения в обществе, наживы и спекуляции всякого рода, не только денежной, финансовой, но и идейной.