Александр Печерский: Прорыв в бессмертие
Шрифт:
Надеялся, что убежали дорогой иной
И смогут уйти, схорониться. «Не всем же со мной
Быть рядом, ведь маленькой группой спастись много проще!»
Потом тыщи раз он на это себе возражал.
Но нынче бежал, вел людей за собой и бежал,
Леса позади оставляя, опушки и рощи…
Бежал он… Гостиница! Вот она! Он отдышаться
Не мог. И спросила дежурная: «Ну? Вы к кому?» —
«Я к Люке…» — сказал он, почуяв, что стал нарушаться
Ход
В какой направляетесь номер?» — дежурная. «Вот он!» —
Он записи ей протянул. И она — глаз наметан —
Его пропустила, чуть сжалившись над стариком.
Ему показалось, что взгляд ее чем-то знаком,
Но он уже мчался по лестнице, не узнавая
Себя. И когда постучал он и, дверь отворив,
Увидел там даму, и, глаз глубиной покорив,
Ему улыбнулась она, он спросил: «Ты живая?» —
Опять. И опять прикусил свой язык неуемный.
«Да ты не спеши, проходи, раздевайся, садись!» —
Сказала она. Осмотрелся он. Номер был скромный,
Но для иностранцев — уютный. «Сперва наглядись, —
Воскликнула Люка, — потом я тебе все открою!»
Молчали они. Он ее не узнал, но порою
Казалось, что в ней оживала та Люка на миг,
Хоть он и не помнил лица. Червь сомненья проник
Почти в его душу, но стала рассказывать дама
О том, что она убежала, прорвавшись, в тот день,
Что после скитаний в одной из глухих деревень
Сумела спастись она — польских, священник был там — и
Он спрятал ее, перекрасил ей волосы в белый
Цвет польский, а после крестил ее — не было сил
Противиться этому. Был он хороший и смелый —
Собой рисковал, укрывая ее. Попросил —
Она согласилась, хотя и еврейского Бога
Не бросила, в сердце оставила верности много
Ему, но частенько себе задавала вопрос:
«Где был Он, когда убивали евреев?» От слез,
Быть может, себя втихаря разрывал Он на части?!
Но ей Он помог. Он и Саша. И все, кто спасен,
За Сашу молиться должны. И когда она в сон
Приходит к нему, то живее живых всех от счастья.
А после войны, взяв чужие с фамилией имя,
Она возвратилась на родину, жить начала
Сначала. О том, что творилось в дни адские с ними
Там, в лагере смерти, забыть на полжизни смогла.
И книг не читала про это, кино не смотрела.
Узнала — кто жив, но себя выдавать не хотела.
И только сейчас, на закате, она поняла,
Что время пришло, что всю жизнь этой встречи ждала.
И он ликовал! На глазах улучшалось безмерно
Прошедшее, и выяснялось, что Люка жила
На
Что он сделал дело и смерть побеждалась как скверна.
Она говорила (хоть чуть на ходу показанья
Меняла), о том, что она не погибла, что там
Не кончилась жизнь, чтобы снял он с себя наказанье
За гибель ее и что счастлива не по летам,
Что, как и у всех у живых, у нее были муки
И радости, муж, дом, занятия, дети и внуки,
Что он ее спас, что осталась она на Земле
И не растворилась, как сотни бежавших, в котле.
А просто на долгие годы из виду пропала.
Смотрел на нее он, лица напряженно черты
Пытаясь узнать. И спросила она: «Как жил ты?»
И он встрепенулся. Прозренья пора наступала.
И он ей рассказывал — как-то спеша, задыхаясь
(Она иногда отвечала улыбкой, кивком) —
О том, как попал к партизанам, по лесу скитаясь,
И год партизанил, работая подрывником.
А после, когда подошли регулярные части,
За то, что в плену был, его наказали — на счастье,
Отправили довоевать в штурмовой батальон.
Но он всем рассказывал о Собиборе, но он
Все помнил. И даже его посылали в столицу —
Он эту историю там повторил много раз.
И вышли статьи, и рассказ его многих потряс.
Он все не забыл. Но стареет — теряются лица…
И он заверял, что ни разу за жизнь после ада
Не жаловался на судьбу, не считал ее злом, —
Уверен, что все то, что с ним происходит, — так надо!
И что — и за это «спасибо», а не «поделом».
При Сталине было сурово, но было немало
И радостей — общих усилий волна подымала.
Потом стало лучше, хоть антисемитский настрой
Властей и казался уж невыносимым порой,
Но в чем-то была очень доброй страна эта, нужной,
И он приучился такою ее принимать —
Как есть. Хоть традиции многие надо сломать,
Но только не резким толчком, а работою дружной…
Потом он поведал про всех тех, кто выжил и дожил.
Кто — здесь, кто — в Израиле. Все переписку ведут.
Все были они на судах над германцами тоже —
И здесь и в загранке. Ему-то как раз не дают
Возможности выехать. Но это, вообщем, не важно!
Леон, к сожаленью, погиб. Он бежал и отважно
Сражался потом, но поляки убили его.
«Но главное, — он говорил, — не забыть никого —
И все будет правильно, жизнь потом лучше продлится —
Уж после всех нас!» И он нежно взглянул на нее