Алексей Михайлович
Шрифт:
Все это, конечно, говорило не в пользу зашоренных московских политиков, исходивших из собственных симпатий, а не из фактов. Правда, за привязанностью к Выговскому стоял еще и расчет (как оказалось, ошибочный): новый гетман казался сторонником порядка, столь почитаемого в Кремле, в противовес беспорядку, который олицетворял Пушкарь. Кроме того, из «замятии» надеялись извлечь выгоду: воспользовавшись слабостью гетманской власти, навязать ей новые договоры и заставить безусловно исполнять прежние. С точки зрения Москвы, умерший гетман не раз преступал пожалованные ему права, особенно в части дипломатической. Но то — Хмельницкий. Памятуя о его заслугах и силе, с ним считались и на многое закрывали глаза. С Выговским казалось все проще. Уж он-то будет покладистым и не станет выступать от имени всей Украины! Сам Выговский давал повод так думать. Чтобы выбить из-под ног обвинение в беззаконном захвате
461
См.: История внешней политики России. Конец XV–XVII в. С. 314.
Парализовав на время Москву, новый гетман с помощью татар подавил выступление оппозиции и разбил Пушкаря. Но что его ждало далее? В известной степени последующие шаги Выговского были определены чувством самосохранения. Именно переметнувшись на сторону Речи Посполитой, он получал возможность поторговаться и повысить свою цену — ведь Варшаве он оказывался более нужен, чем Москве.
Однако, столкнувшись с шатанием казачества и старшины, Москва все чаще задумывалась о необходимости упрочения царской власти в Малороссии, для чего считала нужным ввести гарнизоны в крупные города. Это не было оговорено в переяславских статьях, потому правительство медлило, старательно прощупывало настроения казаков, старшины, городского населения. Выговский умело воспользовался ситуацией. Сам писал о царских войсках в украинских городах, столь нужных для обуздания своевольников, и одновременно пугал Войско потерей всех вольностей, обращением в холопов. Особенно веской стала его аргументация после появления царских воевод в семи украинских городах. Не по сердцу пришлись старшине и настойчивые расспросы царских посланников о войсковых расходах. Москва не покушалась на собираемые налоги, но требовала, чтобы деньги исправно шли на выплату жалованья казачеству. Старшина усматривала в этом посягательство на свои права.
Вообще случилось то, что должно было случиться: переяславскую эйфорию сменили повседневные будни. Москва подходила ко всему со своими мерками и менталитетом, вкладывала свой, нередко отличный от украинской стороны, смысл в договорные статьи. Защищая Малороссию, она вовсе не желала нести на себе всю тяжесть борьбы и требовала от казаков соучастия, жертв материальных и физических. Ей не нравилось и то, что гетман пытается говорить от лица всех украинских подданных, вовсе не желавших этого и даже страдавших от произвола старшины. Но то, что не нравилось Москве, вполне устраивало старшину. В итоге многие из гетманского окружения стали оглядываться назад и вздыхать о прежней воле, тем более что эти настроения старательно вскармливали королевские доброхоты.
По мере того как росли антимосковские настроения, набирался храбрости Выговский. Возвратившись после победы над Пушкарем, гетман открыто высказал свое недовольство царскому посланнику Скуратову. Узнав о появившихся воеводах, Выговский в сердцах объявил, что те явились в города «бунты заводить». Скуратов возразил: не делом де гетман сердится, сам писал, чтоб были царские воеводы по городам. Выговский ответил: нужны те были, чтобы справиться с мятежниками, теперь нужда отпала. «Вам надобен такой гетман, чтоб, взявши за хохол, водить», — выговаривал он Скуратову, многозначительно прибавив, что при польском короле им было лучше, вольготнее. Правда, спохватившись, тут же рассыпался в преданности государю. Это было совершенно в духе преемника Хмельницкого: говорить одно, делать совершенно другое.
Появление царских воевод заставило Выговского поторопиться с окончательным выбором. Недоброжелателей было предостаточно, и при помощи царских воевод вместо одного Пушкаря могло явиться несколько. В сентябре 1657 года гетман со своими сторонниками подписал Гадячский договор о возвращении Малороссии в подданство Речи Посполитой. Реестр Запорожского войска определялся в 60 тысяч человек с секретным обязательством Выговского ограничиться вдвое меньшим числом. По представлению гетмана король мог возводить старшину в шляхетское достоинство. Сенаторские места от Киевского воеводства закреплялись за православной шляхтой, от Брацлавского и Черниговского воеводств
Гадячский договор был испечен в большой спешке и с большими пробелами. Правовая неопределенность в вопросах суда, налогов, взаимоотношений с центром открывала возможности для широкого и произвольного толкования статей. Толковать же их на свой лад собирались те, у кого имелась сила, — магнаты и шляхтичи.
Бесспорно, что «Гадячская уния» была привлекательна в глазах старшины. По крайней мере той, которая придерживалась польской ориентации. Однако уния мало или совсем не учитывала интересы остальных слоев населения, особенно крестьянства, оказавшегося перед перспективой восстановления шляхетского владычества и возвращения части владений польским и литовским феодалам, католической церкви. Последнее затрагивало религиозные чувства и интересы новых владельцев, успевших обосноваться и разделить магнатско-шляхетскую собственность.
Договор предусматривал военные действия против прежнего государя — московского царя. Отныне казаки должны были бить царя не только на Украине, но и в Белоруссии. При этом стоявшему в Белоруссии стороннику Выговского чаусскому полковнику Ивану Нечаю были обещаны имения с крепостными, а старшине — нобилитация, то есть обращение в шляхетство.
Замечательно, что даже после заключения договора хитрый Выговский продолжал лукавить перед московскими воеводами и дьяками: заверял их в верности Алексею Михайловичу и… рассылал по Украине универсалы с призывом бить царские гарнизоны в городах.
Но если отдаленную Москву можно было водить за нос, то с московскими воеводами на Украине было много труднее. Они, конечно, улавливали перемены в поведении казачества. Когда же «измена государю» выплыла наружу, воеводы первыми попытались разобраться в происходящем. Василий Шереметев, в частности, писал, что рядовые казаки затее Выговского не привержены и ждут лишь явного обнаружения государевой силы, чтобы отстать от изменников. Прегордый московский воевода на этот раз был не особенно далек от истины: по мере того как на Украине становились известны статьи заключенной с королем унии, появлялось все больше ее противников. Не только потому, что договор удовлетворял интересы лишь части населения — это было привычно и естественно: Войско, сражаясь, издавна отстаивало на переговорах прежде всего права казачества и православной церкви. Но существовало укоренившееся недоверие ко всякого рода договорам и обещаниям, раздаваемым королем и сенатом. Недоверие это, взращенное многочисленными королевскими нарушениями, не было лишено оснований и на сей раз, поскольку в Речи Посполитой в самом деле существовали могущественные силы, для которых Гадячский договор служил лишь вынужденным маневром, способом выиграть время, чтобы затем все вернуть к прежнему состоянию. Сами сенаторы, утверждая унию на сейме, говорили о необходимости возвращения к временам, предшествующим появлению Хмельницкого.
Скоро стала сколачиваться оппозиция Выговскому. Одним из первых подало голоса против унии духовенство. Правда, и здесь не было единодушия. Киевский митрополит Дионисий поспешил в Чигирин, под защиту гетмана, тем самым объявив о своей поддержке. Зато с осуждением выступил епископ Черниговский Лазарь Баранович. Более же всех протестовал нежинский протопоп Максим Филимонович. Его протест отражал позицию приходского духовенства, тесно связанного со своими прихожанами.
Открыто выступила против разрыва с Москвой и большая часть казачества. Возможно, противники Выговского смогли бы объединиться и парализовать его действия много успешнее, поддержи их сразу и решительно Москва. Но Алексей Михайлович был точно в ослеплении. Кровь уже пролилась, известие о соглашении с королем достигло Москвы, а он и его приближенные надеялись, что все уладится само собой.
Конечно, разобраться в противоречивой информации было необычайно трудно. Однако в контексте неудачного решения о перемирии с Польшей и войны со Швецией эпизод с Выговским уже не выглядит случайным просчетом. Перед нами одна из длинной череды ошибок. Ошибок, выстроенных с неумолимой и пагубной закономерностью. Выше уже отмечалось, что быстрые и относительно легкие успехи 1654–1656 годов привели к переоценке сил и возможностей Московского государства. Склонный к отвлеченным рассуждениям, Алексей Михайлович все более пребывал в мире, каким он желал его видеть, а не в том, каким он был на самом деле. Этому немало помогало окружение, которое ориентировалось на настроение и характер Алексея Михайловича и соответствующим образом окрашивало все происходящее: ошибки копились, неудачи множились.