Алексей Михайлович
Шрифт:
Сохранился чин поставления на патриарший престол с правкой Алексея Михайловича. Сама правка незначительна, однако она свидетельствует о том, насколько серьезно относился к процедуре выборов царь. Это вообще характерная черта Тишайшего, для которого любая церемония всегда была наполнена глубоким смыслом: она — не форма, не внешнее, а неотъемлемая часть, выражение сути дела. Потому вовсе не мелочность побуждала его на протяжении жизни самым тщательным образом заниматься разного рода церемониями, будь то торжественные проводы войска в поход или обряд посвящения в сокольничие.
В царской правке чина поставления патриарха явственно ощутимы два стремления: во-первых, не уронить высоту
Примечательно, что в самом чине поставления первоначально присутствуют два малосовместимых положения: избрание «по велению благочестивого» царя «и по жребию поставлен бысть». Последнее, возможно, было включено по настоянию самого Никона, который будто бы склонялся к выборам по жребию. Но, как уже отмечалось, это никак не устраивало Алексея Михайловича. Он решительно зачеркивает «по жребию поставлен бысть» и предлагает свою формулу: «по избранию всего Освященного собора» и «по дару всемогущего Бога», где «дар» означает обязательное присутствие Божественного Промысла, но отнюдь не в форме пресловутого жребия.
Царь также вычеркнул фразу о том, что все присутствующие, включая и его, «распростершись ниц», молили Никона. Все это заменялось общей и более краткой фразой, присутствующей и в тексте настольной грамоты: «удалось умолить Никона быть патриархом с великою нуждой».
25 июня 47-летний Никон был посвящен в сан патриарха. Все происходило по самому торжественному чину. Обретя высшее церковное достоинство, Никон мог быть доволен: то было достойное завершение апофеоза Православия или, если быть более точным, открытие своеобразного апофеоза патриаршества.
В разыгравшемся «представлении» Алексей Михайлович невольно следовал режиссуре «собинного друга». Он уговаривает, преклоняет колени, клянется. Он готов со многим примириться, многое принять и пойти на уступки. Однако уже тогда и сами уступки, и их мера должны были исходить и определяться волей одного государя. Никон это не заметил. Или постарался не заметить.
Начало церковных реформ
Едва ли те, кто подходил в эти июньские дни под благословение Никона, могли предположить, чем окончится это патриаршество. Между тем за шесть лет своего архипастырства Никон столь сильно сотряс основы религиозной жизни, что с ним не сравнится ни один из владык, обладавших посохом митрополита Петра ни до, ни после. Но Никон — это не только церковная реформа, приведшая к Великому расколу, а еще и впечатляющая схватка патриарха и царя, драматическая по сценарию и глубокая по историческому смыслу.
По замыслу и царя, и боголюбов Никон должен был провести в жизнь главную идею столичных ревнителей — реформировать церковь и церковную жизнь. Была сформулирована и программа этого реформирования. Однако новый патриарх был слишком самостоятелен, чтобы послушно следовать чьим-то указаниям. У него имелись свое понимание путей спасения и своя заглавная тема жизни. Никону и реформа была нужна в первую очередь для того, чтобы осуществить ее. Иначе говоря, реформа становилась для него не целью, а средством достижения цели более значимой — восстановления попранных прав священства. Именно для этого он потребовал при избрании чрезвычайных полномочий. Вместе с переменами и наведением порядка в церковной жизни это должно было привести к торжеству Правды и благочестия.
Потомки свели реформу Никона к реформе обряда и «книжной справе». Сам же Никон воспринимал свою деятельность много шире: как очищение
Патриарх объявил настоящую войну пьянству. Через 17 дней по восшествии на кафедру он добивается от царя указа, который запрещает продажу горячительных напитков в праздничные и постные дни. На улицах уничтожают кабаки — отныне велено оставить по одному питейному дому на город. При этом строго запрещается продавать водку монахам и священникам — Никон всерьез озабочен нравственным состоянием духовенства, успевшего пристраститься к горькому зелью. Царь, как истинный ревнитель, принимает эти указы, несмотря на их видимую ущербность для казны [195] .
195
См.: ААЭ. Т. IV. № 88; ПСЗ. I. № 271.
Не менее энергично Никон обрушивается на все то, что связано с иноверческим влиянием, особенно католического или протестантского толка. В этом он выступает таким же ригористом, как и его будущие оппоненты из старообрядческой среды. По инициативе патриарха в конце 1652 года из Москвы выселяются на берег Яузы все иностранцы-иноверцы. По мысли Никона, если уж никак нельзя обойтись без всевозможных «немцев», то надо по крайней мере выстроить между ними и православными настоящую стену. Но если бы Никон обладал пророческим даром, он бы ужаснулся результатам устроенного им «исхода»: его стараниями на берегу Яузы был сотворен настоящий уголок Европы, который никогда бы не сумел появиться в самой Москве. Здесь бы он просто растворился, затерялся и, уж конечно, не приобрел магнетическую силу Образа Европы, заворожившего Петра.
Впрочем, в 1652 году все это выглядело весьма своевременной мерой: именно таких шагов ждали от своего патриарха ревнители. Но Никон очень скоро стал делать то, чего от него не ждали. По крайней мере, провинциальные ревнители.
Сама реформа включала в себя реформы обряда, богослужения и книжную «справу». Одной из задач было преодоление обрядовых и литургических различий с греческой церковью. Впрочем, сужая задачу, Никон пошел по крайнему пути: преодоление через подчинениерусского обряда греческому.
Расхождения в обряде между восточной и русской православными церквями имели историческую основу. Уже в первые века христианства существовали различные уставы и тексты церковных служб. Когда Древняя Русь восприняла христианство, Византия знала два разнившихся между собою церковных устава: Иерусалимский, составленный в V веке преподобным Саввой Освященным, и Студийский (Константинопольский). Русь восприняла Студийский устав, преобладавший на момент крещения. Однако в XII–XIII веках в Византии предпочтение начали отдавать Иерусалимскому уставу. Московские митрополиты Фотий и Киприан следом за греческой церковью стали заменять Студийский устав на Иерусалимский. Но довести обрядовую реформу до конца не успели. С падением Константинополя эта проблема вообще потеряла на время свою остроту. Москва продолжала жить по прежним или, точнее, отчасти «переходным» обрядам, так что, когда знакомый нам книжник Арсений Суханов соглашался с греками, что все «у них старее», он ошибался. «Старее» как раз было в Москве.