Алексей Михайлович
Шрифт:
Два человека медленно двигались по черным улицам. Далеко обходя дозорных, они при малейшей тревоге припадали к земле, и ползли на брюхе.
В одном из переулков они остановились.
— Никак песни играют? — спросил один из них.
Второй прислушался.
— А сдается, недалече мы от хором торгового гостя Василия Шорина.
Они свернули в сторону и огородами поползли дальше, в безглазую мглу…
Шорин собрал у себя в хоромах всю московскую знать, третьи
Все, что можно было только закупить на рынках, было приволочено в усадьбу торгового гостя. Неумолчно трубили «игрецы», любезно предоставленные Шорину боярином Матвеевым и жителями Немецкой слободы. Рекой лилось вино, пиво и мед. Пьяный гул, хохот, песни и музыка оглушили, перевернули вверх дном весь переулок. На просторном дворе разгулявшийся Шорин потчевал просяными лепешками и вином дворовых людишек.
Среди веселья хмельной хозяин вдруг отчаянно хлопал в ладоши и ревел на всю трапезную.
— А есть ли кто могутней да славнее меня?
Он тащил гостей в подвалы. Рой холопей выстраивался по двору. Факелы теребили ночную темь, бросая зловещие отблески на лица господарей. Опираясь на плечо дворецкого, чванно вышагивал впереди всех Шорин.
— Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!
И колотил себя в грудь кулаком.
— На! Не жалко!… Все отдам дружбы для!
Он набирал полную пригоршню золота и лез к князю Куракину:
— Бери!… Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!
Но Куракин хорошо знал Василия.
— Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.
Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.
Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.
Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.
— Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.
Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.
— Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.
Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.
— Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?
— А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. —
Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.
Гости замерли. Резко оборвалась музыка.
— Краснорядская крыса!… Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.
Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.
— Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.
Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.
— Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!
Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.
— Пустите! — гремел Илья Данилович.
— Пустите! — вырывался из рук Василий.
Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.
— А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!…
Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.
— Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили и будет.
Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.
— А, денежный вор, попался!… Накось, держи от стерлядки!
Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.
— Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.
— А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.
И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.
— Давай письма-то!
Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.
— Гоже ли держится?
— Гоже!
Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами.
В белесом небе, далеко на восходе, спорил с разбухшей мглой рассвет. Забрезжило хилое утро двадцать пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят второго года.
В усадьбе Шорина воцарился покой. Под столом, дружно обнявшись с Милославским, храпел хозяин; пальцы его крепко сжимали овкач, из которого он потчевал после примирения гостя. Рядом, широко раскинув ноги, скрежетала зубами и хрипло дышала во сне опоенная девушка. За столом, уткнувшись лицом в миску с квашеной капустой, спал князь Куракин.