Алексей Михайлович
Шрифт:
Приникнув глазом к щели, боярыня не спускала взора с государя. На полу, у ее ног, ждала шутиха. Заметив, что государь смущен, боярыня решила воспользоваться удобным мгновением и пнула дурку ногой.
Гремя бубенчиками, шутиха ворвалась в светлицу и, взмахнув приделанными к плечам войлочными крыльями, прыгнула на стол.
— Кшш! — нетерпеливо смахнул ее царь рукой со стола.
Дурка вцепилась в его рукав.
— Сам кшш, злой Лексаша, из нашей светлицы от чистые голубицы!
В дверь просунулась голова боярыни.
— Окстись,
Шагнув к шутихе, она схватила ее за ногу, оттащила в сени, с заклинанием оградила царя четырьмя крестными знаменьями и на носках ушла в соседний терем.
Алексей постоял еще некоторое время пред женой и неожиданно, закрыв руками лицо, убежал.
В сенях его встретили Плещеев и вспухший от сна Траханиотов.
— Царь мой и государь! — с надрывом выпалил Левонтий, падая на колени.
Петр Тихонович вытер кулаком глаза и, тяжело отдуваясь, припал к краю царева кафтана.
— Да что вас нынче прорвало? — сердито оттолкнул от себя окольничего Алексей.
Траханиотов закачался и рухнул на пол. Плещеев прижался носом к царскому сапогу, заплакал:
— Не гоже бы в нынешний день венца твоего печаловаться, да не могу смолчать, коль за спиною измена бродит!
Царь в крайнем недоумении вобрал голову в плечи:
— Сызнов измена?
Не поднимаясь с колен, судья отодвинулся к порогу и открыл дверь. В сени вползли, одетые в железа, разбойные людишки. По бокам их стали стрельцы.
— Сие к чему? — отступил Алексей.
Плещеев стукнулся об пол лбом.
— Все поведаем тебе, государь.
И повернулся к Траханиотову:
— Ты в глаголах поязыкатее, окольничий, обскажи все государю.
Окольничий приподнял голову.
— Недужится мне… ик!… того… сам…
Непослушная голова больно ударилась о половицу.
Плещеев подал знак разбойным людишкам. Путаясь и перебивая друг друга, узники принялись передавать царю все, чему научил их судья.
По мере рассказа лицо царя оживало и веселело. В глазах забегали лукавые искорки.
— А и выходит, — прищурился он, — на стол на Московский сесть замыслил дядька мой, князь Никита Иванович?
— Так, государь, — поспешил подтвердить Плещеев.
— А и затейники вы!
Левонтий ожидал, что царь, выслушав донос, распалится гневом, но, увидев противное, опасливо отполз к двери.
— Покличь-ка Никиту, — сквозь смешок приказал Алексей.
Судья ринулся в тьму и вскоре вернулся с Романовым, Черкасским и Пронским.
— Не студено ль в сенях тебе, государь? — заботливо спросил Черкасский.
Государь дружелюбно похлопал его по плечу.
— Студено не от стужи, а от затеи лихой.
Из груди Плещеева вырвался вздох облегчения. «Будет гостинчик вам нынче», — подумал он с удовольствием и торжествующе поглядел на князя.
— Выходит, Никитушка, замест нас всех царствовать волишь?
Не дав опомниться возмущенному князю, он оглушительно
— Пошто вам свара? Аль худо при мне вам? Аль не примолвляю я всех моих ближних?
Князь Никита виновато развел руками.
— Не мы, а они свару затеяли.
— Право, охальники, — сказал царь и властно топнул ногой. — Нутко, челомкайтесь, озорники!
Противники с омерзением оглядели друг друга, но не посмели ослушаться воли царевой и расцеловались.
Плещеев, опустив голову, вслед за другими поплелся в трапезную, но у порога вспомнил о разбойных людишках и торопливо вернулся к ним.
— Повырвать им языки, да растянуть до отказу, да сызнов на место пришить, чтоб впредь речистее были, — приказал он.
ГЛАВА III
Пустынно вдоль берега Москва-реки. Кое-где лишь нахохлились, точно позабытые стога подгнившего сена, слепые избы. Чуть курится навоз на огородах; в нем роются, тщетно ища добычу, голодные и тощие московские псы.
На пригорке прилепилась старенькая церковь Воскресения-на-Гончарах. Ее придавили годы. Пустые глаза звонницы застыли в мертвом страхе. Кажется, взберись по скрипучей лесенке наверх — и через мертвые эти глаза увидишь даль былых десятилетий… Вон, на восходе, сквозь пелену тумана, слышится какой-то странный ропот. То не орды ли Довлет-Гирея крадутся на Москву?… А глубже, точно из-под земли, растет, тянется к небу и уходит в тучи чья-то волнующая рука. Не Грозный ли царь пробудился, чтобы сжать в кулаке своем российских людишек?… А вон что-то повисло над Василием Блаженным. Не холоп ли то на дьявольских крыльях?…
Не раз, в разгар работы, гончар Савинка Корепин уходил как будто за своим делом, на малый час, и незаметно, огородами, пробирался к церкви. Он любил, облокотившись на балясы, глядеть на унылые просторы широко раскинувшейся Москвы и предаваться думам. Если бы спросить, чем влечет его к себе звонница, он не ответил бы, может быть, удивился бы вопросу: «Кремль как Кремль… А то вот — ряды. Чего тут не понимать?» И все же, какая-то сила толкала его сюда. Он отрывался на этой покосившейся звоннице от земли, от повседневных будничных забот своих, и видел, хоть сумеречные, неразборчивые, но все-таки — дали. И то, что он этого не понимал, не мог выразить в словах, увлекало его еще больше.
Вот и сегодня не застала его на работе Таня. Как всегда, она убрала избу, поставила на стол ведерко щей, наломала восемь кусков вязкого, как глина, хлеба, и, накинув на плечи прохудившуюся епанчу, вышла под навес.
— Снедать готово, — поклонилась она гончарам, незаметно обшаривая глазами углы и двор.
Отец заметил ее взгляд, безнадежно махнул рукой:
— Поищи ледку в теплом медку. Воронам счет ведет суженый твой, по цареву указу, по юродивому наказу.
Гончары сочувственно поглядели на девушку и молча пошли в избу.