Алхимики
Шрифт:
Андреас отошел от окна и опустился на колени, поставив свечу на пол. Колеблющееся пламя озарило бледное лицо с запавшими щеками. Невзирая на годы лишений, черты его были еще красивы, но некогда свежая кожа высохла и обтянула кости черепа, губы истончились, а глаза, обведенные темными кругами, лишились блеска и сделались неподвижны, как у человека, погруженного в транс.
Он сложил руки перед собой и произнес:
— Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы, дал вам Духа премудрости и откровения к познанию Его, и просветил очи сердца вашего, дабы вы познали, в чем состоит надежда призвания Его…
За окном в ночном безмолвии все так же шелестел дождь,
Андреасу почудилось, что за дверью кто-то скребется. Он подумал, что это крыса шуршит в темноте, но вдруг увидел, что дверь приоткрылась и возле нее мелькнула чья-то скрюченная тень.
Беззвучно шевеля губами, Андреас неотрывно глядел перед собой.
Дверь беззвучно распахнулась, и он увидел безногого нищего, что давеча рылся в мусорной куче: ухмыляясь и подмигивая Андреасу, тот заползал в комнату, с силой отталкиваясь сбитыми костяшками от неровных досок пола.
Андреас моргнул, и видение исчезло.
Он перевел взгляд на свечу — она почти прогорела.
Когда он вновь поднял глаза, безногий сидел рядом с ним. От распахнутых дверей тянулась темная полоса, оставленная уродливыми культями; на ней шевелились жирные белесые личинки. Оборванец заискивающе улыбнулся, протягивая покрытую коростой руку. Скрюченные пальцы коснулись застывшего лица Андреаса.
— Добрый господин, — пробормотал нищий, нагнулся и проглотил свечу.
На рассвете Андреас покинул трактир и отправился своей дорогой. После бессонной ночи голова у него горела. Кутаясь в непросохший плащ, он изо всех сил старался унять лихорадочную дрожь в теле.
Безногий спал на мусорной куче, по пояс зарывшись в отбросы. Против воли Андреас замедлил шаг и остановился, глядя на него с брезгливым и тревожным любопытством. По грязным колтунам нищего ползали вши, над уродливым лицом кружились мухи, словно это был уже не человек, а зловонная падаль. Все в нем внушало непреодолимое отвращение, и рот Андреаса наполнился кислой слюной. Его замутило.
— Господь Всемогущий, — пробормотал он в отчаянии. — Почему созданное Тобой столь безобразно?
Безногий всхрапнул и вытянул во сне ладонь, будто прося подаяние. Черные пальцы шевельнулись, словно паучьи лапы, и Андреас скорчился от омерзения и наступил на эту кривую уродливую руку, что было силы вдавив ее в грязь.
Он услышал крик нищего и пошел дальше, не оглядываясь.
VII
А Ренье, оставив в стороне Брюссель, уже был у стен Лёвена.
Недалеко от города с неба обрушился проливной дождь и промочил пикардийца до нитки. Но потом, впервые за много дней, облака разошлись, и весеннее солнце засияло на мокрой траве, покрытых яркой зеленью деревьях и кустах боярышника вдоль дороги. Капли на ветвях заискрились, подобно бриллиантам, и в огромных лужах заиграли солнечные зайчики.
Встряхнувшись, как собака, Ренье ощутил, что вместе с водой от него отлетает и владевшая сердцем печаль. Вид круглых приземистых башен Мехеленских ворот заставил его ускорить шаг. Свежий ветерок захолодил ему нос, и на миг пикардийцу почудился нежный аромат цветущих фруктовых деревьев в садах бегинажа. Голова у него закружилась, как от крепкого вина, и во рту он ощутил небывалую сладость, будто и впрямь приложился к кружке с нектаром.
Войдя в город, Ренье направился к Старому рынку, что располагался рядом с университетом: три дня в неделю на нем торговали, а в остальное время предавались веселой науке кутежа. Здесь было множество трактиров и постоялых дворов, дни напролет
День перевалил на вторую половину: часы на церкви святого Петра отбили nona, девятый час [40] , вновь созывая людей на работу, меж тем как занятия в университете уже завершились. Школяры разбрелись по улицам: paupers, имеющие «привилегию бедности», в залатанных плащах с холщовыми сумками через плечо, ученики побогаче с грифельными досками под мышкой и связками книг в руках, и иные — разряженные, точно павлины, невзирая на строжайший запрет университетских статутов. Сбившись в группы, подобно шумным птичьим стаям, все они громко переговаривались, а то кричали во все горло; спорили, хватали друг друга за рукава, ругались и выли, точно мартовские коты.
40
По дневному циклу богослужений — три часа дня.
Из их криков и разговоров Ренье узнал, что нынче на факультете богословия состоялся диспут, который вел ученый доктор из немцев; была объявлена тема — Coincidentia oppositorum [41] , собравшая немало народу. Но вопреки сему ничто не могло примирить противоречий сегодняшнего дня, и собрание пришлось завершить до срока, чтобы между нациями не вспыхнула драка.
Ибо в этом доме науки, как и по всей стране, говорящие по-фламандски и те, для кого родным языком был французский, не желали иметь друг с другом ничего общего.
41
Соединение противоположностей.
Возле Лакенхала, дома суконщиков, часть которого город милостиво передал университету, шумела толпа школяров, в центре которой длинный, как шест, фламандец в желтом колпаке выкрикивал пронзительным голосом:
— Петух! Петух! Свернем шею французскому петуху!
Толпа двигалась к Старому рынку, и Ренье поневоле замедлил шаг, так как обойти ее было невозможно. Вдруг он увидел знакомое лицо — по другой стороне улицы семенил Якоб ван Ауденарде, субдиакон церкви святого Антония и тайный алхимик, с которым Ренье сошелся до того, как отбыть в Компостелу. Оба остановились, и субдиакон смерил пикардийца недоверчивым взглядом.
— Мэтр Ренье? Это и вправду ты? — спросил он.
— На кого это похоже, по-твоему? — усмехнулся пикардиец, протянув ему руку. За прошедшее время Якоб ван Ауденарде как будто стал ниже ростом, но еще шире раздался в боках; поредевшие волосы тонкими сальными прядями спускались на его плоский лоб, бледные уши и жирный затылок, нос, торчавший посередине лица, словно сучок, чуть подрагивал.
Субдиакон опасливо коснулся покрытых ссадинами костяшек Ренье и отвел взгляд.
— Уж и не знаю… Тебя долго не было. Прошел слух, что ты умер, но, коли глаза меня не подводят, на мертвеца ты не похож.