Алькина война
Шрифт:
Ну конечно, ключ лежал именно там. Только это был не обыкновенный ключ, а ключище, вырезанный из фанеры и размером чуть ли не с самого Альку. Как эти взрослые собирались открывать им обыкновенный замок – уму не постижимо! Но Алька уже начал понимать, что все это – такая же «птичка», как было в случае с фотографом: никто ничего не терял и терять не собирался, только зачем-то этим взрослым надо было устроить такую возню с ключом. Но поскольку ключ нашелся, чего и хотели взрослые, Алька пополз вперед по узкому тоннелю, проталкивая впереди себя ключ, так как развернуться в тоннеле было невозможно, да и лаз сзади загораживал Дед-мороз. На выходе из-под щита Алька столкнулся лбом с еще одним представителем поисковой команды, но тот отступил в испуге перед неожиданным препятствием, и Алька вылез на свет и, поднимаясь с колен, постарался погромче крикнуть: «Нашел!»
Гвалт
Начали делать вид, что открывают дверь этим ключом, хотя она явно была не заперта, а когда проиграли эту процедуру до конца и наконец распахнули дверь, Алька с тетей-Снегурочкой и дядей-Морозом, а за ними и все остальные влились в комнату. Елка действительно была большая, под самый потолок, и вся в игрушках, лентах и ватном снеге, но трогать ее опять было нельзя, а надо было рассаживаться на детские стулья, которые были расставлены по стенам. Стульев для всех, конечно, не хватило. Дед-мороз и Снегурочка что-то говорили по очереди, и окружающие по мере понимания пытались совершать то, что они говорили. Кто-то танцевал, кто-то читал стихи, и Алька, кажется, тоже. Потом пели про елочку, потом начали танцевать все вместе и хлопать в ладоши, потом было уже привычное: «Каравай-каравай» и «Гуси-гуси, га-га-га», а потом – полная наразбериха всего вместе с беготней, неизбежными столкновениями и падениями (слава богу, без слез), что чрезвычайно развеселило родителей. Но Альку больше интересовал уже не праздник, а вопросы, застрявшие у него в голове. Почему надо было прятать ключ и обманывать всех, что его потеряли; разве нельзя было просто спрятать и сказать, что дети должны его найти, чтобы войти к елке? Почему этот ключ спрятали так легко, а потом надо было мешать, чтобы его не нашли слишком быстро? Почему это делал Дед-Мороз, которому по статусу полагается дарить подарки и всем помогать, но уж никак не мешать? И еще один вопрос, вытекавший из нового наблюдения: почему всему этому радовались не только дети, но и не меньше, а может быть и больше, сами взрослые? То, что дети могут радоваться любым глупостям и так же легко пускать слезы, Алька уже привык, но вот взрослые?..
Этот вопрос возник у него в голове снова, когда они с матерью вернулись домой в барак, и она рассказала Рите и ее подругам, как проходила елка, и как Алька нашел ключ. И все девочки тоже стали радоваться и за елку, и за Альку и говорить, что они даже и не сомневались, что он такой молодец, поэтому именно он и нашел ключ, и побежали рассказывать об этом своим родителям. В комнату стали заглядывать соседи и поздравлять Альку, чем опять очень смутили его, и стали уговаривать маму спеть что-нибудь. И она взяла гитару и запела украинские песни, которые выучила перед войной в Харькове: «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю: чёму ж я не сокил, чёму не летаю…» и еще… «Ничь яка мисячна, ясная зоряна, видно, хоть голки збирай…Выйди, коханая, працею зморена, хоть на хвилиночку в гай…», и все стояли вокруг с теплыми и радостными лицами, и Альке тоже было тепло и радостно от этого. И тогда впервые ему в голову пришла простая мысль, что все люди: и дети, и взрослые, потому, наверное, и радуются, что им всем очень хочется чему-нибудь радоваться и лучше не поодиночке, а вместе.
…Уже гораздо позже, вспоминая свое военное детство без нормального питания, без игрушек, без милых бабушек и дедушек, которых имели довоенные дети, он поймет, что ему все же очень повезло в детстве. Он не погиб под бомбежкой и не умер от голода, как умирали тысячи его сверстников. Он не стал инвалидом с детства и не потерял в войне своих родителей. Он не был бездомным, не попрошайничал и не воровал, чтобы выжить, и ему очень повезло в раннем детстве, потому что оно началось для него с самого
…После Нового года потянулись обычные дни. Становилось все холоднее, и в яслях почти не выводили на прогулки. Мамы приходила с работы поздно вечером, и Альку из яслей часто забирала Рита. В бараке тоже все как будто уснуло: окна в комнате снова обросли льдом, маленьких детей не выпускали бегать в коридор, чтобы не болели, и рано укладывали спать. Алька проводил вечера с Ритой и старшими девочками, когда они готовили уроки или сшивали себе тетрадки, собравшись у кого-нибудь за столом под тусклым светом единственной лампочки. Тетрадки сшивали из грубой оберточной бумаги, которую приносил с работы кто-то из родителей, разрезая большие неровные листы на прямоугольники и сшивая их посередине нитками; в качестве промокашки использовался кусочек газеты. Алька с любопытством наблюдал за их работой, порывался помогать девочкам, ерзал на табурете, норовил залезть на стол (так было лучше видно) и, конечно, задавал девочкам множество вопросов, поэтому, чтобы он не мешал, они давали ему в руки кусок бумаги от исписанной тетради и карандаш («Только не химический! Опять весь язык будет синим!» – это, конечно, Рита), и Алька оставлял их в покое, с удовольствием рисуя свои первые каракули.
Иногда ему удавалось уговорить маму попеть и поиграть на гитаре, но теперь это случалось редко, и мама была почему-то грустная и серьезная в эту зиму и, если пела, то грустные песни: свою любимую «Позарастали стежки-дорожки …» – или – «Там вдали за рекой, где погасли огни в небе ясном заря догорала…», и Алька, проникаясь ее грустью, с чувством выводил вместе с ней: «Ты, конек вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих».
Петь с мамой было очень приятно: в это время Алька мог наконец спокойно полюбоваться матерью, которую видел редко и скучал по ней, увидеть еще раз какая она красивая, как ловко она перебирает пальцами по струнам гитары и услышать какой у нее красивый голос. «Что так жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг? Знать, забило сердечко тревогу – все лицо твое вспыхнуло вдруг…», – пела мама, и, хотя многое было непонятно: и «проезжий корнет», и «чернобровая дикарка», но очень приятно было петь самому: слушать аккорды гитары и мамин голос и изливаться свои голосом вместе с ними, словно рассказывая что-то свое внутреннее, что оживало в нем при звуках гитары.
Но все же это было не часто, и зима проходила в основном медленно и как-то полусонно, пока в их доме не появился человек, с приходом которого многое изменилось в их семье и в Алькиной жизни.
6. Дядя Гриша.
Внешне в нем не было ничего броского и выдающегося, и появился он в их доме словно случайно, так что Алька даже не очень запомнил, как именно это произошло.
Кажется, он играл с детьми в коридоре барака, а Рита позвала его в комнату, сказала, что пришла с работы мама. Алька с радостью вбежал в комнату и увидел, что рядом со столом, у стены, сидит незнакомый мужчина средних лет с открытым лицом и густыми темными волосами, зачесанными назад. Мужчина сидел очень прямо, чуть откинувшись назад, высоко держал голову и с легкой улыбкой смотрел на Альку. На столе лежали какие-то продукты, Рита, неожиданно молчаливая и напряженная, стояла в стороне у окна и недоверчиво смотрела на мужчину, а мама что-то быстро собирала на стол, двигаясь между столом и плитой.
– Поздоровайся, – сказала она Альке, и Алька поздоровался и остановился, не зная, что делать дальше, и переводя взгляд то на маму, то на Риту, то на незнакомца.
Глаза у мужчины были темными и большими, на лице были заметны морщины, а губы тоже были большими и полными, что было несколько непривычным для Альки.
– Как тебя зовут? – спросил мужчина у Альки, наклонившись к нему и продолжая улыбаться.
– Алик, – ответил Алька и скромно потупил глаза: вдруг мужчине не понравиться его имя.
Но мужчина, продолжая улыбаться, протянул Альке ладонь:
– А меня – Григорий Моисеевич или дядя Гриша, – давай познакомимся.
Альке еще никто не представлялся по имени отчеству и тем белее не предлагал знакомиться, да еще таким образом, и он немного растерялся, не зная, что делать.
– Дай руку, – с улыбкой подсказала мама, и Алька протянул свою руку мужчине. Тот взял ее, слегка сжал в своей руке и покачал немного. Рука мужчины была большая и теплая, и он некоторое время не выпускал алькиной руки из своей.