Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Как и большинство мне подобных, я избрал лучшую участь, но не нашел в себе сил осуществить задуманное. Да, я предпочел обличье стареющего, не удовлетворенного собой доктора, окруженного добрыми друзьями. Я решительно распрощался с неограниченной свободой, относительной молодостью, легкой походкой, волнением сердца и тайными утехами мистера Хайда. Я избрал путь добра, но при этом не расстался с жильем в Сохо и не уничтожил одежду Хайда, висевшую в моем кабинете. Целых два месяца я вел совершенно чистую и строгую жизнь и был вознагражден благотворным спокойствием совести. Но постепенно время притупило остроту моего ужаса и меня снова начали терзать прежние стремления и желания. Походило на то, что Хайд рвется на волю, и в конце концов, в минуту слабости, я снова смешал ингредиенты и проглотил свой состав.
Мне кажется, что пьяница, рассуждающий о своем пороке, не способен думать об опасностях, которым он подвергается
Едва я проглотил смесь, как немедленно ощутил необычайно бурное, почти непреодолимое злое влечение. Вероятно, именно поэтому изысканная старомодная учтивость моей несчастной жертвы вызвала во мне такое страшное раздражение. Могу поклясться именем Всевышнего, что ни один нравственно здоровый и не лишившийся разума человек не смог бы совершить подобное злодейство по столь ничтожному поводу. Я ударил Кэрью не более сознательно, чем капризничающий ребенок ломает игрушку. Но я добровольно лишил себя всех тормозов и ограничителей, с помощью которых даже худшие из людей противятся соблазнам, поэтому всякое искушение для меня могло послужить причиной неизбежного падения.
Адский дух проснулся во мне и принялся бушевать. Я с восторгом наносил удары по беспомощному телу, и каждый из них наполнял меня наслаждением. Только почувствовав усталость, я ощутил холодок надвигающегося ужаса. Туман перед глазами рассеялся; я понял, что моя жизнь погибла, и бросился бежать с места преступления, ликуя и одновременно трепеща. Жажда зла была утолена, но в то же время и выросла, а любовь к жизни достигла высшей точки. Я бросился в Сохо и, чтобы оградить себя, уничтожил все бумаги, а потом отправился бродить по ночным улицам все в том же состоянии раздвоенности и экстаза. Я наслаждался своим преступлением, обдумывал новые злодейства и при этом чутко прислушивался и всматривался во тьму – не послышатся ли шаги погони…
Оказавшись в кабинете, мистер Хайд, весело напевая, смешал ингредиенты, и пока пил смесь, все еще продолжал насмехаться над убитым. Но не успели завершиться муки перехода от одной ипостаси к другой, как Генри Джекил, заливаясь слезами смиренной благодарности и раскаяния, рухнул на колени и в молитвенном порыве простер руки к Господу. Завеса самообольщения разодралась сверху донизу.
Я увидел всю свою жизнь; я мысленно воскресил в себе дни детства, когда гулял, держась за руку отца; годы самозабвенного труда на благо больных и страждущих. Но память снова и снова беспощадно возвращала меня к ужасу этого проклятого вечера. Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвой отогнать жуткие образы и звуки, но уродливый лик моего греха продолжал смотреть мне прямо в душу. Однако по мере того, как муки раскаяния утихали, на смену им пришла радость. Теперь все было решено окончательно. Отныне о Хайде не могло быть и речи, волей-неволей я должен был довольствоваться лучшей частью моего существа.
О, как меня радовала эта мысль! Я снова готов был с глубоким смирением подчиниться ограничениям обыденной жизни. С каким искренним самоотречением я запер ту дверь, через которую так часто входил и выходил Хайд, и раздавил каблуком ключ, которым он пользовался.
На следующий день я узнал, что вина Хайда была полностью установлена. Также мне известно и то, что убитый был добрым и благородным человеком, пользовавшимся всеобщим уважением. В газетах писали, что ничем не мотивированный поступок Хайда был не просто преступлением, а вспышкой трагического безумия. Помнится, я не без удовольствия прочел об этом и порадовался тому, что страх перед эшафотом отныне станет верным стражем всего лучшего, что есть во мне. Доктор Джекил стал моим последним прибежищем; покажись Хайд хоть на мгновение, его бы просто растерзали.
Я решил, что мое будущее станет искуплением прошлого, и могу без всякого тщеславия утверждать, что это решение принесло кое-какие добрые плоды. Вам известно, как усердно в последние месяцы я старался облегчать страдания и нужду; мною немало было сделано для других, а мои собственные дни текли спокойно, я был почти счастлив. И эта полезная и чистая жизнь нисколько мне не надоедала; наоборот – с каждым днем я все полнее наслаждался ею. Но на мне лежало проклятие раздвоенности, и как только раскаяние слегка остыло, моя низшая природа, которой я так долго предоставлял свободу, снова потребовала воли. Однако я даже не помышлял воскресить Хайда; одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я задумал иное – вступить в новую сделку со своей совестью,
Близится конец моего рассказа. Рано или поздно переполняется даже самый объемистый сосуд, и эта короткая уступка злу окончательно нарушила мое духовное равновесие. Однако я даже не встревожился; мое падение представлялось мне вещью естественной; произошло нечто такое, что казалось мне вполне естественным, точно так же я вел себя еще до того, как совершил свое злополучное открытие.
Стоял светлый, ясный январский день; в тех местах, где корка льда растаяла, было сыро, но над головой не было ни облачка. В Риджент-парке слышалось чириканье воробьев, в воздухе уже слегка пахло весной. Я сидел на скамье, греясь на солнце; животная сторона моей жизни наслаждалась воспоминаниями, духовная как бы оцепенела. Вскоре мне предстояло раскаяние, но каяться я еще не начинал. В сущности, думалось мне, я похож на всех моих ближних. Я даже улыбнулся, сравнив свою деятельную доброжелательность с их ленивой жестокостью и равнодушием. Но как только мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг пробежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем это прошло, и я почувствовал слабость, а когда оправился, заметил, что характер моих мыслей меняется, и на смену прежнему настроению приходит дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к долгу. Я взглянул на себя и увидел, что одежда висит мешком на моем съежившемся теле, что моя рука, лежащая на колене, снова стала жилистой и волосатой. Я превратился в Эдварда Хайда. Мгновением раньше я был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим, и дома меня ждал накрытый к обеду стол; а теперь я стал изгоем, затравленным, бездомным, изобличенным убийцей, добычей виселицы.
Мой рассудок затуманился, но не вполне покинул меня. Я не раз замечал, что в моей злой ипостаси все мои способности обострялись, а ум становился острее и гибче. Вероятно, именно поэтому в тех обстоятельствах, которые просто раздавили бы доктора Джекила, Эдвард Хайд, наоборот, воспрянул. Мои снадобья лежали в одном из шкафов в кабинете. Как их раздобыть? Эту проблему я и принялся решать, стискивая виски в ладонях. Я запер дверь, выходящую на улицу, и уничтожил ключ. Если я попытаюсь войти с парадного входа, мои слуги собственноручно отправят меня на виселицу. Я понял, что без посредника мне не обойтись, и тотчас подумал о Лэньоне. Но как с ним повидаться? Как убедить? Даже если мне удастся избежать ареста на улице, смогу ли я, совершенно неизвестный и крайне неприятный посетитель, убедить знаменитого врача обшарить кабинет его коллеги Джекила? Но тут мне пришло в голову, что одна из способностей моей прежней личности все еще при мне – я могу писать своим почерком. Едва вспыхнула эта искра, как я увидел целиком всю дорогу, по которой собирался пройти.
Я, как сумел, привел свою одежду в порядок, подозвал кеб и велел отвезти меня в одну из гостиниц на Портленд-стрит, название которой чисто случайно помнил. При виде моей фигуры, действительно довольно комичной, кебмен не мог удержаться от смеха. Но я в припадке бешеной ярости заскрежетал зубами и, к счастью для незадачливого возницы, улыбка тотчас сошла с его лица. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что коридорные невольно задрожали. Никто из прислуги не посмел произнести ни слова; все с почтением выслушали мои приказания, проводили меня в номер и моментально подали письменные принадлежности. Эдвард Хайд, оказавшийся в смертельной опасности, был совершенно новым для меня существом: в нем беспрестанно бушевал гнев, он был готов совершать убийство за убийством, причинять неисчислимые страдания. Однако это коварное существо усилием воли справилось со своим раздражением. Хайд написал два важных письма: одно Лэньону, другое Пулу; а чтобы они непременно дошли до адресатов, велел отправить их заказной почтой.
Хайд целый день просидел в своем номере у камина, грызя ногти; он и обедал наедине со своими страхами, а прислуживавший ему официант, ловя на себе его взгляд, бледнел и вздрагивал. Когда спустилась тьма, Хайд вышел, нанял экипаж и, забившись в угол, приказал возить его по лондонским улицам без цели. Я все время пишу «Хайд», потому что не могу заставить себя написать «я». В этом исчадии ада не было ничего человеческого, его переполняли только два чувства – страх и ненависть. Когда наконец ему показалось, что возница что-то заподозрил, он отпустил его и пошел пешком. Его слишком просторная одежда привлекала внимание запоздалых прохожих. Он шел быстро, выбирая самые глухие и темные переулки, его преследовал страх, он что-то бормотал про себя, считая минуты, остававшиеся до полуночи. Когда с ним заговорила какая-то женщина, предложив ему купить какую-то мелочь вроде спичек, он молча взглянул ей в лицо, и она тут же убежала…