Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Мне все эти страхи представлялись болезненной галлюцинацией, вызванной в его расстроенном сознании пережитыми несчастьями. Должно быть, операции с Италией принесли ему тяжелые убытки, а потому даже вид итальянца был для него невыносим.
– Вашему отцу нужен хороший врач, – сказал я, – и побольше успокаивающих снадобий.
– Да, но как же мистер Норсмор? – возразила Клара. – Ведь его не коснулось папино разорение, а он полностью разделяет его опасения.
Я не мог удержаться, чтобы не высмеять это предположение.
– Дорогая моя, – сказал я, – не сами ли вы сказали, какой награды он ждет! В любви все средства хороши, не забывайте этого; если Норсмор разделяет страх вашего отца, то не потому, что боится какого-то итальянца, а потому, что
Тут Клара напомнила, как он бросился на меня в вечер их высадки, и этого я не смог объяснить. Короче говоря, мы решили, что я сейчас же отправлюсь в рыбачий поселок Грэден Уэстер и просмотрю все газеты, какие найду, чтобы понять, нет ли реальных оснований для всех этих страхов. На следующее утро, в тот же час и в том же месте я должен был рассказать Кларе о результатах этих поисков. На этот раз она уже не говорила о моем отъезде; больше того – она не скрывала своих чувств: мысль, что я близко, очевидно, поддерживала и утешала ее. А я не мог бы оставить ее, даже если б она на коленях умоляла меня об этом.
В Грэден Уэстер я пришел в десятом часу; в те годы я был отличным ходоком, а до поселка было, как я уже говорил, не больше семи миль пути. На всем побережье нет поселка угрюмее, и этим многое сказано. Церковь прячется в котловине; жалкая пристань скрыта среди скал, на которых нашли гибель многие рыбачьи баркасы, возвращавшиеся с моря. Два или три десятка каменных строений лепятся вдоль бухты двумя улицами, из которых главная ведет к пристани, а другая пересекает ее под прямым углом. На перекрестке – закопченная и неприветливая харчевня, местный «Гранд-отель».
Одетый на этот раз куда более пристойно, я тотчас нанес визит пастору в его маленьком домике возле кладбища. Он узнал меня, хотя прошло больше девяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись. Я сказал ему, что долго странствовал пешком и не знаю, что творится на свете, и он охотно снабдил меня кипой газет за весь месяц. Я вернулся с этой добычей в харчевню и, заказав завтрак, принялся разыскивать статьи, связанные с «Крахом фирмы Хеддлстона».
По-видимому, это было весьма громкое дело. Тысячи клиентов были разорены, а один пустил себе пулю в лоб, как только платежи были приостановлены. Но странная вещь: читая все эти подробности, я ловил себя на том, что сочувствую скорее мистеру Хеддлстону, чем его жертвам, – так всецело завладела мной любовь к Кларе. Само собой, за поимку банкира было назначено вознаграждение, и так как банкротство считалось преднамеренным, а общественное негодование было велико, сумма вознаграждения составляла семьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Сообщалось также, что в руках Хеддлстона остались крупные средства. О нем ходили всевозможные слухи: что он объявился в Испании, что скрывается где-то между Манчестером и Ливерпулем или на берегах Уэльса, а на следующий день телеграф извещал о его прибытии на Кубу или на Юкатан. Но нигде не было ни слова об итальянцах, никаких следов жуткой тайны.
Однако в последнем выпуске промелькнуло одно не совсем ясное сообщение. Бухгалтеры, разбиравшие дела по банкротству, обнаружили следы многих и многих тысяч фунтов, вложенных в свое время в дело Хеддлстона; деньги поступили на анонимный счет неизвестно откуда – и исчезли неизвестно куда. Только раз было упомянуто имя вкладчика, и то под инициалами «X. X.», а вклад был, по-видимому, сделан лет шесть назад, во время биржевой паники. По слухам, за этими инициалами скрывалась некая коронованная особа. «Трусливому авантюристу (так именовали банкрота газеты), по-видимому, удалось захватить с собой значительную часть этого таинственного вклада, который и ныне находится в его руках».
Я все еще раздумывал над этим сообщением и мучительно пытался связать его с нависшей над мистером Хеддлстоном угрозой, когда в харчевню вошел какой-то человек и с иностранным акцентом спросил хлеба и сыру.
– Вы итальянец? – спросил я.
– Да, сударь, – ответил он.
Я сказал, что удивительно встретить итальянца так далеко на севере, на
– Нет! – сказал я. – Не норвежцев, а итальянцев, как тот, что сейчас спрашивал у вас хлеба и сыру.
– Что? – закричал он. – Этот черномазый, который тут скалил зубы? Так это макаронник? Ну, такого я еще не видывал да, надеюсь, больше и не увижу!
Он еще продолжал что-то говорить, когда, подняв глаза и взглянув на улицу, я увидел, что в тридцати ярдах от двери оживленно беседуют трое мужчин. Один из них был недавний посетитель харчевни, а двое других, судя по их красивым смуглым лицам и широкополым мягким шляпам, были его соотечественники. Деревенские ребятишки гурьбой собрались вокруг них и лопотали что-то бессвязное, передразнивая их говор и жесты. На угрюмой и грязной улице, под мрачным серым небом эта троица казалась каким-то чужеродным пятном, и, сознаюсь, в тот момент спокойствие мое разом поколебалось и уже больше не вернулось ко мне. Я мог сколько угодно рассуждать о призрачности угрозы, но не мог разрушить впечатления от увиденного. Словом, я начал разделять «итальянский ужас».
Уже смеркалось, когда, вернув газеты пастору, я снова зашагал по пустошам. Я никогда не забуду этого пути. Было очень холодно и ветрено, порывами налетал мелкий дождь; над морем горной грядой громоздились облака. Трудно представить вечер хуже, и то ли под влиянием погоды, то ли оттого, что нервы у меня были взвинчены тем, что я видел и слышал, мысли мои были так же мрачны.
Из верхних окон павильона была видна значительная часть пустоши со стороны Грэден Уэстера. Чтобы не быть замеченным оттуда, надо было держаться берега бухты, а затем под прикрытием песчаных дюн добраться до опушки леса. Солнце близилось к закату, был час отлива, и пески обнажились. Я шел, охваченный тягостными мыслями, и вдруг остановился, словно пораженный молнией, при виде следов на песке. Следы тянулись параллельно моему пути, но ближе к берегу, и когда я осмотрел их, то убедился, что здесь проходил чужак. Больше того, по той беспечности, с которой он приближался к самым страшным местам песчаной топи, было ясно, что он вообще нездешний и не знает, чем грозит беспечному ходоку Грэденская бухта.
Шаг за шагом я прослеживал отпечатки, пока через четверть мили не увидел, что они обрываются у юго-восточного края Грэденской топи. Так вот где погиб этот несчастный! Две-три чайки, вероятно, видевшие, как его поглотили зыбучие пески, кружили над этим местом с обычным унылым плачем. Солнце последним усилием пробилось сквозь облака и окрасило просторы отмелей пурпурным светом. Я стоял и смотрел на ужасное место, угнетенный и встревоженный собственными мыслями и явственным дыханием смерти. Помнится, я раздумывал, как долго длилась его агония и донеслись ли его предсмертные вопли до павильона. Когда я уже собрался покинуть это место, порыв ветра необычайной силы пронесся над этой частью бухты, и я увидел, как, то высоко взлетая, то скользя по поверхности песков, ко мне приближается мягкая черная фетровая шляпа с конической тульей – точно такая, какие я видел на головах у итальянцев.
Ветер гнал шляпу к берегу, и я побежал, огибая границу зыбуна, чтобы поймать ее. Ветер на время утих, шляпа помедлила, а следующий порыв опустил ее в нескольких шагах от меня. Можете представить, с каким жадным любопытством я схватил ее! Она оказалась более поношенной, чем те, которые я видел сегодня на итальянцах. У нее была красная подкладка с маркой фабриканта, имя которого я забыл, но ниже стояло слово «Venedig». Именно так писали австрийцы название прекрасной Венеции, в ту пору все еще томившейся под их властью.