Алмаз раджи. Собрание сочинений

Стивенсон Роберт Льюис

Мы закусили на лугу в окружении тополей. Вокруг трепетали и шелестели листья. Река бежала, спешила и словно сердилась на нашу остановку. Но мы были невозмутимы. В отличие от нас, река-то знала, куда она торопится, а мы были довольны и тем, что нашли уютное местечко, где можно выкурить трубочку. В этот час маклеры на парижской бирже надрывали глотки, чтобы заработать свои два-три процента, но нас это трогало столь же мало, как и неуемный бег потока, возле которого мы приносили жертву богам табака и пищеварения. Торопливость – прибежище недоверчивых. Если человек может доверять собственному сердцу и сердцам своих друзей, он может спокойно откладывать на завтра то, что следовало сделать сегодня. Ну а если он тем временем умрет – значит, он умрет, и вопрос будет исчерпан.

Нам предстояло в течение дня добраться до канала;

там, где он пересекал реку, не было никакого знака на берегу, и если бы не случайный прохожий на берегу, мы миновали бы его, не моргнув глазом. Вскоре мы встретили господина, который очень заинтересовался нашим путешествием. При этом я был свидетелем того, как иногда лжет Папироска. Нож у него был норвежский, и по этой причине он вдруг принялся описывать свои приключения в Норвегии, где никогда не бывал. Его била настоящая лихорадка, и позднее он сослался на то, что в него вселился дьявол.

Муи – приветливая деревенька, облепившая замок, окруженный рвом. В воздухе стоял запах конопли, доносившийся с соседних полей. В гостинице «Золотой овен» нас приняли прекрасно. Немецкие снаряды, оставшиеся после осады крепости Ла-Фер, золотые рыбки в круглой вазе, нюрнбергские статуэтки и всевозможные безделушки украшали общий зал. Хозяйкой гостиницы оказалась полная, некрасивая, близорукая женщина, но почти гениальная повариха. После каждой перемены блюд она появлялась в зале и, щуря подслеповатые глазки, несколько минут созерцала стол.

– C’est bon, n’est ce pas? [62] – произносила она и, получив утвердительный ответ, снова исчезала в кухне.

Так обычное французское блюдо – куропатка с капустой – обрело для меня новую цену, и поэтому многие-многие последующие обеды только горько меня разочаровывали. Поистине сладостен был наш отдых в «Золотом овне» в Муи!

Недоброй памяти Ла-Фер

Мы провели в Муи большую часть дня, так как относились к делу философски и в принципе не признавали длинных переходов и ранних отъездов. Вдобавок, сама деревня манила отдохнуть.

62

Вкусно, правда? (фр.)

Из замка вышла компания в элегантных охотничьих костюмах, с отличными ружьями и ягдташами [63] . Остаться дома, когда эти изящные искатели удовольствий покинули свои постели ни свет ни заря, само по себе было большим удовольствием. Каждый может почувствовать себя аристократом и разыграть роль герцога между маркизами или правящего монарха между герцогами при условии, что ему удастся превзойти их безмятежностью духа. Невозмутимость вытекает из терпения. Спокойные умы не поддаются недоумению и панике, но и в счастье, и в несчастье идут собственным путем, как настенные часы во время грозы.

63

Ягдташ – сумка из кожи или парусины для убитой дичи и необходимых на охоте припасов и приспособлений.

Мы без происшествий добрались до Ла-Фер, но небо нахмурилось и дождь стал накрапывать, прежде чем мы пристроили свои скорлупки. Ла-Фер – укрепленный город, стоящий в долине и опоясанный двумя линиями бастионов. Между первой и второй линиями укреплений лежит широкая полоса земли с небольшими возделанными полями. Там и сям вдоль дороги стояли часовые, не позволявшие сходить с шоссе из-за военных учений. Наконец мы вошли в город. Окна уютно светились, в воздухе плавали дразнящие запахи еды. Город был переполнен резервистами, съехавшимися для осенних маневров; они быстро пробегали по улицам, кутаясь в свои шинели. В такой вечер приятно сидеть под надежной крышей за ужином и слушать стук дождя по стеклам.

Мы с Папироской предвкушали блаженство, так как нам сказали, что в Ла-Фер замечательная гостиница. Какой обед мы съедим, в какие постели уляжемся! А дождь будет мочить всех, кто остался без крова на этом берегу! При мысли об этом у нас буквально слюнки текли. Знаменитая гостиница носила название какого-то лесного животного: оленя, лани или косули, уж и не помню. Но я никогда

не забуду, какой приветливой показалась она нам, когда мы подошли ближе. Въезд в гостиницу был ярко освещен, до нас доносился звон посуды; в окне мы видели белоснежные поля скатертей, кухня пылала, как кузница, и благоухала, как райский сад. И вот в эту-то пещеру сокровищ, в самое ее сердце, пылавшее очагами и заставленное всевозможными яствами, ввалилась пара промокших людей с болтающимися в руках прорезиненными мешками. Вообразите эту картину! Я не успел хорошо разглядеть кухню; я видел ее в каком-то святящемся мареве, в котором то и дело мелькали белые колпаки; повара оторвались от своих дел и с удивлением уставились на нас. Усомниться в том, кто здесь хозяйка, мы не могли: во главе всей этой армии стояла краснолицая, сердитая, озабоченная женщина. Я вежливо спросил ее (чересчур вежливо, полагает Папироска), можем ли мы получить комнату. Она холодно осмотрела нас с головы до ног и заявила:

– Поищите ночлег в предместье. У нас нет свободных комнат для таких, как вы.

Я был уверен, что стоит нам переодеться и заказать бутылку вина, как все устроится. Поэтому я сказал:

– Ну, если для нас нет ночлега, пообедать-то мы, во всяком случае, можем? – И тут же вознамерился опустить мешок на пол.

Физиономию хозяйки сотрясло могучее землетрясение. Она подскочила к нам и грозно топнула ногой.

– Вон! Вон отсюда! – вскричала она.

Не знаю, как это случилось, но через минуту мы очутились в темноте под дождем. Стоя перед воротами, я бранился, как разочарованный нищий. Нас окружала черная ночь, представлявшаяся еще мрачнее после освещенной кухни; но могла ли она сравниться с мраком, наполнившим наши сердца? Мне не впервые отказывали в ночлеге. Как часто представлял я себе, что именно сделаю, если меня вновь постигнет такая неудача. Строить планы легко. Но легко ли с сердцем, горящим от негодования, приводить их в исполнение? Попробуйте хоть раз и скажите, чем кончилось дело. Хорошо рассуждать о бродягах и морали. Шесть часов в полицейском участке (я там однажды побывал) или один грубый отказ, полученный в гостинице, заставят вас изменить ваши взгляды на эту проблему. Пока вы витаете в верхних слоях общества и все кланяются вам при встрече, его устройство кажется вам прекрасным, но однажды вы попадаете под колеса и от души посылаете все общество к дьяволу. Я дам самому высоконравственному человеку две недели подобной жизни, а потом куплю остатки его респектабельности за два пенса.

Что касается меня, то после изгнания из гостиницы, названия которой мне так и не удается вспомнить, я поджег бы храм Дианы Эфесской [64] , окажись он под рукой. Не существовало преступления, достаточно кощунственного, чтобы выразить мое негативное отношение ко всем общественным институтам. Что до Папироски, то мне ни разу в жизни не приходилось видеть, чтобы человек так резко менялся.

– Нас опять приняли за торговцев, – сказал он. – Боже мой, каково же быть торговцем в действительности!

64

Храм Артемиды (Дианы) в Эфесе – одно из семи чудес античного мира. Был сожжен в 356 году до н. э. тщеславным эфесянином Геростратом, желавшим таким образом прославиться.

Затем он подробно перечислил все недуги, которые непременно должны были поразить тот или иной сустав в теле хозяйки этого заведения. Рядом с ним Тимон Афинский [65] выглядел бы знатным человеколюбцем. И вдруг, когда Папироска достиг высшей степени горячности, он прервал свою речь и принялся сочувствовать бедным:

– Прошу Господа, – заявил он (и, думаю, его слова были услышаны), – чтобы он не позволил мне впредь неучтиво обращаться с торговцами!

Неужели это был невозмутимый Папироска? Да, это был он. Какая немыслимая, просто невероятная перемена!

65

Тимон Афинский – афинянин, живший в период Пелопонесских войн (431–404 гг. до н. э.) и ставший символом мизантропа. Испытывая нужду, он обратился к друзьям за помощью, получил отказ и возненавидел не только их, но и весь род людской.