Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Между тем небо роняло слезы на наши головы, и по мере того, как сгущалась тьма, окна домов становились все ярче и светлее. Мы бродили по улицам, мы видели лавки и частные дома, в которых люди сидели за ужином; мы видели конюшни, в которых лошади стояли на чистой соломе перед полными кормушками; мы видели бесконечное число резервистов, без сомнения, тосковавших в эту дождливую ночь и мечтавших о своих деревенских домах… Но у каждого из них, по крайней мере, была койка в казарме. А мы? Что было у нас?
Казалось, во всем Ла-Фер нет ни одной другой гостиницы или постоялого двора. Следуя указаниям прохожих, мы всякий раз только возвращались к месту нашего позора. К тому времени, как мы обошли весь город, трудно было бы найти людей несчастнее нас, и Папироска уже
Зал был полон шумных воинов, которые пили и курили, и мы порадовались, когда на улице раздались звуки барабанов и труб, после чего все резервисты, похватав свои кепи, поспешили в казармы.
Базен, человек рослый и склонный к полноте, говорил мягко, а его лицо было сама кротость. Мы предложили ему выпить с нами, но он отказался, сообщив, что ему пришлось целый день чокаться с резервистами. Это был совсем другой тип рабочего и одновременно владельца гостиницы, совершенно не похожий на громогласного спорщика из Ориньи. Базен тоже любил Париж, где в юности работал маляром. Он сказал, что там человеку представляется масса возможностей для самообразования. И тем, кто читал у Золя описание того, как рабочие-молодожены и их гости посещают Лувр, следовало бы в качестве противоядия послушать Базена. В юности он бредил музеями.
– Там видишь маленькие чудеса труда, – сказал он, – которые помогают стать хорошим рабочим. Они, так сказать, разжигают искру…
Мы спросили Базена, как ему живется в Ла-Фер.
– Я женат, – сказал он, – и у меня славные детишки. Но, откровенно говоря, это не жизнь. С утра до ночи я обслуживаю довольно добрых малых, но полных невежд!
С наступлением ночи погода разгулялась, и луна выплыла из-за облаков. Мы сидели на крыльце и вполголоса беседовали с Базеном. Из кордегардии [66] напротив то и дело выходил караул, потому что из ночного мрака то и дело с лязгом возникали обозы полевой артиллерии или закутанные в плащи кавалерийские патрули. Через некоторое время к нам присоединилась и госпожа Базен; устав от дневной работы, она прильнула к мужу и положила голову ему на грудь. Он обнял ее и нежно поглаживал по плечу. Я думаю, Базен не обманул нас – он был женат в полном смысле этого слова. Как мало мужей, о которых можно сказать то же!
66
Кордегардия – помещение для отдыха караульной команды.
Чета Базенов и не подозревала, как много они для нас сделали. Нам поставили в счет свечи, ужин, вино и постели; но там не было ни слова о дружеском разговоре. Кроме того, мы не заплатили еще за одно: спокойная доброжелательность этих людей вернула нам самоуважение.
Как мало мы платим за то, что получаем от жизни! Нам приходится без конца открывать кошелек, но главная часть оказанных нам услуг все равно остается невознагражденной. Впрочем, я надеюсь, что благодарная душа платит той же монетой, какую получает. Может, Базены, муж и жена, догадывались, как они мне нравятся? Может, и они нашли исцеление от каких-то мелких обид в моей сердечной признательности?
Вниз по Уазе. Через Золотую долину
За Ла-Фер река бежит мимо просторных пастбищ по зеленой, богатой, излюбленной скотоводами долине, которую называют Золотой. Река, этот бесконечный поток, быстро несется, орошает долину и одевает зеленью каждый луг. Коровы, лошади и бойкие маленькие ослики пасутся на лугах и все вместе ходят к реке на водопой. Они вносят в ландшафт что-то странное и неожиданное, особенно в те минуты, когда, испугавшись чего-нибудь, принимаются неуклюже носиться взад и вперед. Начинает казаться, что ты попал в бескрайние пампасы, где бродят стада кочевников. Вдали,
В Ла-Фер шли артиллерийские стрельбы, и вскоре к шумной канонаде присоединились выстрелы небесных орудий. Две гряды туч сошлись и обменялись салютом прямо над нашими головами. Между тем, везде на горизонте сиял солнечный свет, и холмы окутывал чистый прозрачный воздух. Пушечные выстрелы и гром напугали стада в Золотой долине. Мы видели, как животные мотают головами и мечутся в растерянности; когда же они все-таки принимали решение, ослики следовали за лошадьми, а коровы – за осликами, и над лугами разносился топот их копыт. В этом топоте было что-то воинственное, словно шел в атаку кавалерийский полк. И таким образом, наш слух услаждала самая мужественная военная музыка.
Наконец, орудийные залпы и раскаты грома затихли; солнечный свет лег на мокрые поля. Воздух наполнился благоуханием травы и деревьев. Между тем, река неутомимо несла нас вперед. Перед Шони потянулись фабрики, а затем берега стали такими высокими, что скрыли окружающую местность, и мы не видели ничего, кроме крутых глинистых обрывов и бесконечных ив. Время от времени мы миновали деревни или паромы, где удивленные дети провожали нас взглядами, пока мы не скрывались за поворотом.
Солнце и дождь чередовались с регулярностью дня и ночи, и от этого время шло медленнее. Когда начинался ливень, я чувствовал, как каждая капля проникает сквозь мой свитер и касается разгоряченной кожи, и эти непрерывные уколы приводили меня в исступление. В конце концов я решил купить в Нуайоне плащ. Вымокнуть не беда, но до чего же противно чувствовать холодные струйки, бегущие по телу! Папироска забавлялся при виде взрывов моего негодования. Благодаря моей вспыльчивости, ему было на что полюбоваться, кроме глинистых берегов и ив.
Иногда река кралась, как вор, в излучинах же она неслась, образуя бурные водовороты. Ивы постоянно кивали, ведь целый день их корни подмывала вода; рыхлый берег осыпался. Уаза, которая несколько столетий кряду создавала Золотую долину, казалось, переменила свои намерения, и теперь стремилась разрушить свое собственное творение. Чего только не способна натворить река, повинуясь закону тяготения!
Нуайонский собор
Нуайон стоит на расстоянии мили от реки в маленькой долине, окруженной лесистыми холмами. Его черепичные кровли, над которыми высится массивный собор с двумя чопорными башнями, полностью занимают небольшую возвышенность. Пока мы приближались к городку, крыши, казалось, торопливо карабкались на холм в живописном беспорядке, но, как ни старались они, им не удавалось подняться выше колен собора, вздымавшегося над ними торжественно и строго. По мере того как улицы вели нас все ближе к этому гиганту, минуя рынок у ратуши, они становились все пустыннее. Глухие стены и закрытые ставнями окна были обращены к величественному зданию, а между белыми плитами мостовой пробивалась трава. «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая». Тем не менее «Северный отель» зажигает по вечерам свои вполне светские свечи в нескольких шагах от собора, и все утро мы любовались из окна нашего номера его великолепным восточным фасадом.
С этой стороны собор, расходясь тремя широкими лестницами и мощно упираясь в землю, напоминает корму старинного галеона. В нишах контрфорсов стоят вазы, точно кормовые фонари. Земля тут поднимается пригорком, а над краем крыши виднеются верхушки башен – словно добрый старый корабль лениво покачивается на атлантических валах… Вот-вот распахнется иллюминатор, и адмирал в шляпе с кокардой выглянет оттуда, чтобы осмотреться. Но таких адмиралов больше нет, а старинные боевые корабли уничтожены и живут только на картинах. Что касается этого здания, то оно стало храмом раньше, чем о фрегатах подумали впервые, и до сих пор продолжает им оставаться, гордо красуясь на берегу Уазы. Собор и река, вероятно, самое древнее, что есть в округе, и, несомненно, оба великолепны в своей древности.