Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Причетник проводил нас на самый верх одной из башен, где находилась звонница с пятью колоколами. С этой высоты город казался цветной мостовой из крыш и садов, мы ясно разглядели почти изгладившиеся старые крепостные валы, а причетник показал нам далеко на равнине, в ярком клочке неба между двух облаков башни замка Куси.
Я не устаю смотреть на большие церкви. Никогда люди не вдохновлялись более благородной идеей, чем создавая соборы. Собор с первого взгляда – нечто такое же неподвижное и обособленное, как статуя, а между тем, при ближайшем рассмотрении он оказывается не менее живым и интересным, чем лес. Высоту шпилей нельзя определять с помощью тригонометрии – они получаются до нелепости низкими. Но какими высокими кажутся они восхищенному взгляду! А когда видишь такое множество гармоничных пропорций, возникающих одна из другой и сливающихся воедино, то такая пропорциональность начинает казаться чем-то
Когда я сидел на воздухе у отеля вечером, нежный рокочущий гром органа вылетал из храма, как властный призыв. Я очень люблю театр и был не прочь посмотреть два-три акта этого спектакля, но мне так и не удалось понять сущность богослужения, свидетелем которого я оказался. Когда я вошел, четверо, а может быть, пятеро священников и столько же певчих перед высоким алтарем пели «Miserere» [67] . Если не считать нескольких старух на скамьях и кучки стариков, стоявших на коленях на каменных плитах пола, собор был пуст. Некоторое время спустя из-за алтаря попарно длинной вереницей вышли молоденькие девушки в черных одеяниях и с белыми вуалями и начали спускаться в центральный неф; каждая держала в руке зажженную свечу, а первые четыре несли на носилках статую Девы Марии с младенцем. Священники и певчие поднялись и, распевая «Ave Maria», последовали за ними. Процессия обошла весь собор и дважды миновала колонну, у которой стоял я. Священник, показавшийся мне главным, был дряхлым стариком, бормотавшим молитвы; но когда он в полумраке взглянул на меня, мне почудилось, что не молитвы наполняют его сердце. За ним вышагивали два священнослужителя лет сорока, походившие на солдат, они громко пели и время от времени возглашали: «Радуйся, Мария!». Девушки казались робкими и очень серьезными. Проходя, каждая из них взглянула на англичанина, а глаза толстой монахини, которая руководила ими, привели меня прямо-таки в смущение. Что касается хористов, все они, от первого до последнего, вели себя так скверно, как только могут вести себя мальчишки, и только портили течение службы своими проказами.
67
Музыкальное переложение покаянного пятидесятого псалма из Псалтири.
Я понимал лишь часть происходящего. Действительно, трудно было не понять «Miserere» – по моему мнению, творение убежденного атеиста. Впрочем, если проникаться отчаянием – благо, то «Miserere» – самая подходящая для этого музыка, а собор – достойное обрамление. В этом смысле я согласен с католиками. Но к чему, во имя всего святого, эти шалуны-певчие? К чему эти священники, бросающие подозрительные взгляды на прихожан, притворяясь, что они молятся? К чему эта толстая монахиня, которая грубо подталкивает локтем провинившихся девиц? К чему во время службы нюхают табак, роняют ключи, кашляют, сморкаются и еще тысячей способов нарушают благоговейное настроение, которое создают песнопения и орган? У любого театра преподобные отцы могли бы поучиться, как важно хорошенько вымуштровать своих статистов для пробуждения высоких чувств и держать каждую вещь на ее месте.
Еще одно обстоятельство огорчило меня. Сам-то я мог вынести «Miserere», так как в последние недели все время был на свежем воздухе и занимался физическими упражнениями, но я от души желал, чтобы этих дряхлых стариков и старух здесь не было. Для людей, которые многое испытали в жизни и, вероятно, составили собственное мнение о трагической стороне нашего существования, «Miserere» – неподходящая музыка. Человек преклонных лет обычно носит в душе собственное «Miserere», хотя я не раз замечал, что такие люди предпочитают «Те Deum» [68] . A вообще-то лучшим богослужением для престарелых были бы, пожалуй, их собственные воспоминания: сколько друзей умерло, сколько надежд потерпело крушение, сколько ошибок и неудач, но в то же время сколько счастливых дней и милостей провидения! Во всем этом, без сомнения, достаточно материала для самой вдохновенной проповеди.
68
«Тебя,
Словом, я вышел из собора в торжественном настроении. На маленькой иллюстрированной карте нашего путешествия вглубь страны, которая еще хранится в моей памяти и иногда развертывается в минуты грусти, Нуайонский собор стоит на первом месте и равен по величине целому департаменту. Я все еще вижу лица священников так, словно они стоят рядом со мной, и «Ave Maria» звучит во мне. Эти воспоминания заслоняют для меня остальной Нуайон, и я ничего более не скажу об этом городке. Он представляется мне грудой коричневых крыш, под которыми, вероятно, люди живут тихо и честно; когда солнце опускается, тень от собора падает на них, и звон пяти его колоколов слышится во всех кварталах, возвещая, что орган уже гремит.
Если я когда-нибудь перейду в лоно римской церкви, я попрошу, чтобы меня сделали епископом Нуайона на Уазе.
Вниз по Уазе. В Компьен
Даже самым терпеливым людям в конце концов надоедает вечно мокнуть под дождем, если, конечно, дело не происходит в горах Шотландии, где вообще забываешь о существовании ясной погоды. Именно это и грозило нам в тот день, когда мы покинули Нуайон. Я ничего не помню об этом плавании, кроме глинистых обрывов, ив и дождя, непрерывного, безжалостного, бичующего дождя. Наконец мы остановились перекусить в маленькой гостинице в Пенпре, где канал подходит к реке почти вплотную; мы совсем промокли, и хозяйка ради нас зажгла камин. Мы сидели в клубах пара, оплакивая свои невзгоды. Муж хозяйки надел ягдташ и отправился на охоту, жена сидела в дальнем углу и смотрела на нас. Полагаю, мы были достойны внимания. Мы ворчали, вспоминая о несчастье в Ла-Фер. Впрочем, дела шли лучше, когда от нашего имени говорил Папироска: у него было намного больше апломба, чем у меня, и к хозяйкам гостиниц он обращался с такой тупой решимостью, что она заставляла забывать о прорезиненных мешках. Заговорив о Ла-Фер, мы, естественно, перешли на резервистов.
– Маневры, – заметил Папироска, – довольно скверный способ проводить осенние каникулы.
– Такой же скверный, – уныло сказал я, – как плавание на байдарках.
– Вы изволите путешествовать для удовольствия? – с неосознаваемой иронией спросила хозяйка.
Это было уж слишком! С наших глаз упала пелена. Мы сказали себе, что, если завтра будет опять ненастный день, мы погрузим байдарки в поезд. И погода услышала это предостережение. Больше мы ни разу не вымокли. День разгулялся; по небу все еще бродили тучки, но только отдельные и окруженные синевой; яркий закат, розовый и золотой, предвещал звездную ночь и ясную луну. И река вновь начала развертывать перед нами окрестные пейзажи. Обрывы исчезли, а с ними и ивы; вокруг теперь вздымались мягкие холмы, и их очертания отчетливо вырисовывались на фоне неба.
Вскоре канал, добравшись до последнего шлюза, начал выпускать в Уазу многочисленные плавучие дома, и нам уже нечего было опасаться одиночества. Мы вновь свиделись со старыми друзьями: рядом с нами весело плыли вниз по течению «Део Грациас» из Конде и «Четыре сына Эймона»; мы обменивались шуточками с рулевыми, примостившимися на бревнах, и с погонщиком, охрипшим от понукания лошадей; а дети опять подбегали к бортам и следили, как мы проплываем мимо. Все это время мы как будто и не скучали, но до чего же мы обрадовались, завидев дымок над их трубами!
Чуть ниже по течению нас ждала еще более примечательная встреча, ибо к нам присоединилась Эна, река, уже проделавшая немалый путь и только что покинувшая Шампань. Теперь полноводный поток, сдерживаемый по сторонам дамбами, двигался плавно, с чувством собственного достоинства. Деревья и города смотрелись в него, как в зеркало; он спокойно нес наши байдарки на своей широкой груди. Нам не приходилось бороться с водоворотами, мы обленились и только погружали весло то с одной, то с другой стороны байдарки; нам не требовалось ни принимать решения, ни делать усилия. Наступило поистине райское время; мы приближались к морю, как настоящие джентльмены.
Мы увидели Компьен на закате: прекрасный профиль города над рекой. Близ пристани под звуки барабана маршировал полк солдат. На набережной было много народу: одни ловили рыбу, другие праздно глазели на реку. При виде наших байдарок все начинали указывать на них и переговариваться. Мы причалили к речной прачечной, где прачки до сих пор колотили вальками белье.
В Компьене
Мы остановились в большом шумном отеле, в котором никто не обратил на нас внимания.