Алмаз раджи. Собрание сочинений

Стивенсон Роберт Льюис

Снег шел три дня подряд. Развалины накрыли брезентом, и периодически сменявшиеся караульные никого к ним не подпускали. Семья Депрэ устроилась на временное жительство в гостинице. Анастази большую часть дня проводила в кухне за приготовлением разных яств, в чем ей с благоговением помогала мадам Тентальон, или сидела, задумавшись, у пылающего камина. Случившаяся беда почти не трогала ее: она никак не могла прийти в себя после прискорбного эпизода с плисовыми брюками и все прикидывала в уме, хорошо или дурно она поступила. Порой ей казалось, что лучшего решения просто не существовало, а иногда ее брало

сомнение, и тогда Анастази горько жалела, что не натянула эти злосчастные брюки. В ее жизни еще ни разу не было обстоятельства, которое заставило бы ее мозг так напряженно работать. Доктор же устроился с комфортом и был вполне доволен своей участью.

– Анастази, бери пример со своего мужа и с Жана-Мари, – спустя три дня после катастрофы поучал он жену. – Волнение, испытанное мальчиком в эти дни, оказало на него несравненно более благотворное влияние, чем даже мое слабительное. Я вижу, с какой охотой он исполняет роль часового, когда приходит его черед. Ты одна выбита из колеи – и, спрашивается, из-за чего? Из-за какой-то руины и дюжины тряпок! Что это по сравнению с моей «Фармакопеей», стоившей мне многих лет труда и ныне погребенной под грудой камней, бревен и кирпича? Я знаю, что доходы наши уменьшатся, поскольку придется отстраивать дом заново, но поверь, душа моя, – терпение, труд и философский взгляд на жизнь помогут нам во всем. А пока что нам и здесь недурно; мадам Тентальон очень обязательная женщина, а здешний стол благодаря тебе и вовсе неплох. Вот только вино у нее никудышнее, но и эту беду поправить легко: сегодня же пошлю за хорошим.

– Анри, ты мужчина, ты не можешь понять моих чувств, – возразила жена, сокрушенно покачав головой. – Ни одна женщина не в состоянии забыть публичное унижение.

Доктор не мог удержаться, чтобы не хихикнуть.

– Извини, душечка, с философской точки зрения это сущий пустяк. Кстати, где мои любимые плисовые брюки? Неужели лежат, бедные, до сих пор в снегу!

И он тут же бросился искать Жана-Мари, который, как на грех, куда-то запропастился…

Двумя часами позже продрогший мальчик вернулся в гостиницу с заступом в руке и с каким-то свертком под мышкой.

Доктор сокрушенно взял его в руки.

– И это когда-то было моими брюками! Увы, настоящее время к ним уже не применимо. Мои великолепные панталоны, вы больше не существуете! Ба, да тут что-то завалялось в кармане! – Он вытащил оттуда измятый конверт. – Письмо! А, теперь-то я припоминаю, – и он хлопнул себя по лбу. – Его принесли в день бури, когда я был занят метеорологическими наблюдениями… Кажется, кое-что еще можно прочесть. Это от нашего ворчуна Казимира. Хорошо, что я приучил его к терпению. – И он засмеялся. – Ах уж, этот мне Казимир, вечно он паникует! – Он бережно вскрыл промокший конверт и вынул письмо, но когда наклонился, повернувшись к свету, чтобы разобрать написанное, тень набежала на его лицо. – Черт знает что такое! – вдруг вскричал доктор, вздрогнув, словно от удара электрическим током.

Письмо полетело в камин.

– Остается десять минут… Я еще успею… – лихорадочно забормотал он. – Он вечно опаздывает, этот поезд… Я еду в Париж… Сию минуту… Буду телеграфировать…

И, нахлобучив ермолку, доктор бросился бежать.

– Анри, умоляю, скажи, что произошло? –

крикнула ему вдогонку жена. – В чем дело?

– Турецкие облигации!.. – успел ответить Депрэ и, поднимая фонтаны брызг, скрылся за углом.

Покинутая жена и приемный сын, словно окаменев, остались стоять на пороге. Мокрые и грязные плисовые брюки с безнадежным видом болтались на спинке стула.

Депрэ уехал в Париж! Это было всего второй раз за семь лет его пребывания в Гретце, и уехал в деревянных крестьянских башмаках, в вязаном свитере и черной рабочей блузе, в ермолке вместо шляпы на голове и с двадцатью франками в кармане!

Несчастье с домом отступило на задний план. Да что дом! Если бы вся его усадьба провалилась в преисподнюю, в семье доктора не было бы такого переполоха, как в ту минуту, когда он стремительно бежал из Гретца.

8. Награда философа

На следующее утро Казимир доставил доктора обратно. Депрэ не походил сам на себя – так изменили его всего одни сутки. Вместо домашней блузы и свитера, в которых он накануне выехал из Гретца, на нем был дешевый костюм, купленный в магазине готового платья. Войдя в комнату, Депрэ еще в дверях поздоровался с женой и Жаном-Мари, которые сидели у камина, и молча опустился на ближайший стул.

– Что случилось? – спросила Анастази, обращаясь к Казимиру.

– То, о чем я вас много раз предупреждал, да вы и слушать не желали. Вот и вышло по-моему. Теперь вам остается только одно: смириться с печальной участью и раз и навсегда забыть о том, что у вас когда-то водились деньжонки. А тут, я слышал, и дом развалился? Плохи ваши дела…

– Значит, мы… мы все потеряли? – задыхаясь, спросила Анастази.

– Подчистую, до последнего су! Тебя вконец разорил твой безумный муж, – трагически произнес доктор, простирая к ней руки.

Казимир следил за их нежными объятиями, насмешливо улыбаясь, а затем повернулся к Жану-Мари:

– Ты слышал? Они окончательно разорены: у них теперь ни кола ни двора. Прощайте, сочные котлеты и сласти, да и стащить больше нечего будет! Мне кажется, мой друг, что тебе не мешало бы собрать пожитки да и… того…

И он многозначительно кивнул на дверь.

– Ни за что! – вскричал доктор, оборачиваясь. – Жан-Мари, если ты хочешь уйти от нас теперь, когда я совсем обеднел, я тебя держать не стану и ты получишь обещанные сто франков, если такая сумма у меня найдется. Если же захочешь остаться у нас… – тут доктор невольно прослезился. – Казимир предлагает мне место конторщика. Жалование чепуховое, но нам на троих хватит. Довольно того, что я потерял все состояние, так неужели же мне лишиться еще и сына?..

Жан-Мари горько расплакался, но не произнес ни слова в ответ на слова доктора.

– Терпеть не могу, когда мальчишки ревут, – пренебрежительно заметил Казимир. – А этот у вас вечно ноет. Эй ты, выйди отсюда на минуту. Мне надо переговорить с твоими хозяевами, а в этих нежностях сможете упражняться и после моего отъезда. Живо!

Он отворил дверь.

Точно уличенный вор, Жан-Мари поплелся прочь из комнаты.

В полдень все сели за стол; только Жана-Мари не было.

– Эге, смылся! Правду я вам говорил. Небось, с одного слова все понял.