Алмазная пыль
Шрифт:
Душка вопросительно смотрел на меня.
— Что? — наконец спросил он. — Что он сказал?
— Ничего, — я рассеянно посмотрела на него. — Он ничего не сказал…
— Почему ты не рассказала ему о том, что здесь творится?
— Сейчас не время…
— Ты действительно ненормальная, Габи. Позвони еще раз и спроси его о дедушкиных картинах…
— Да… — пробормотала я. — Ты прав… Но сейчас я хочу тебе что-то показать, — и я вынула из сумки листок с танцующими девушками в меховых манто. Картинку, которую дал мне вчера Шамир. Душка смотрел на нее с большим интересом.
— Давай-ка выйдем, здесь темно, — сказал он и вышел на веранду.
При солнечном свете девушки казались более яркими и счастливыми. Самая
— Шамир нашел это в дедушкиной спальне. Тебе знакома эта картина?
— Конечно! Я же тебе говорил — я обожаю Зуциуса!
— И всё?! Больше тебе нечего сказать? Чему вас там только учили в художественном училище?
— Главным образом — отшивать настырных барышень, вроде тебя. — Он, не отрываясь, смотрел на рисунок. — Очаровательная вещь! Одна из лучших у Зуциуса. Эротическая, сенсационная, яркая и эстетичная… Сумасшедшая гармония цвета и форм. Снимок неважный — не видно всех деталей. Как бы я хотел увидеть оригинал…
— Что тебе известно о Пауле Зуциусе?
— Значит так, Зуциус родился в маленьком селе возле Будапешта в 1896 году, — выплеснул Душка сведения из своего обширного кладезя знаний. — Его отец был сапожником, и у них с матерью родилось девять детей. Но только двое выжили — Пауль и одна сестра, неугомонная красавица Регина. Парень с раннего возраста проявлял способности к живописи, и нашлись меценаты, которые оплачивали его учебу, получая взамен картины. В восемнадцать лет он уехал из Венгрии в Вену. Был принят в художественную академию, перебивался, зарабатывая на жизнь портретами городских богачей. Пять лет спустя к нему приехала Регина. Когда Регина вышла замуж за богатого торговца табаком, Зуциус поселился у них в доме. О них ходило много слухов… Художник с богемными привычками был весьма сомнительным типом, а Вена не отличалась либеральностью взглядов. Зуциус был повеса, романтик раскованный и неугомонный совсем не по-венски. Он писал красавиц, часто — обнаженных и почти всегда в движении… Вот смотри, — он положил листок на перила веранды. — Посмотри, какая красота, сколько движения и цвета… Видишь, как здесь всё неспокойно — эти девочки бросают вызов тому, кто на них смотрит… Я уверен, что им едва исполнилось пятнадцать…
— Какова вероятность того, что он писал кого-то из дедушкиной родни? — прервала я увлекшегося лектора. — Как ты думаешь, он писал Эстер Кеслер?
— Вопрос на миллион долларов… Не уверен… Что общего могло быть у этого художника с евреями?..
— А что с ним потом случилось?
— Он умер очень молодым, очень одиноким и без гроша в кармане. В городе поговаривали о его любви к маленьким девочкам, о его бисексуальности, короче — говорили, что он извращенец, и зять выгнал его из дома. Зуциус уехал из Вены и скитался по Австрии и Словении…
— А что думает об этом Топаз?
— Топаз сказал тебе, что он думает. Он думает, что люди не всегда знают, что хранится у них в доме. И еще он думает, что вполне возможно, что Зуциус написал не одну картину с Эстер Кеслер. Имей в виду, Габи, если случайно окажется, что Топаз прав, и у твоего дедушки есть оригинал Зуциуса, ты сразу станешь самой привлекательной наследницей… И тогда мое положение будет еще незавиднее. Очередь ухажеров протянется до Новой Зеландии… — он закатил глаза, как старый греховодник.
— Прекрати корчить рожи! Ты напоминаешь мне Топаза…
Душка засмеялся.
Я забрала у него картинку. Мысли разбегались. В какой-то момент все вдруг стали казаться мне алчными грабителями. Даже Душка. А вдруг Топаз нанял его, чтобы он разведал путь к дедушкиной коллекции? Может
— Душка, родной, — я попыталась придать своей улыбке наивность. — Я очень устала. Вечером у нас репетиция в Культурном центре. Я бы подскочила домой и немного отдохнула…
Он понимающе кивнул.
— А для тебя у меня есть особо важное задание. Сейчас ты, излучая праведность и благородство, поедешь на камнеобрабатывающий завод в Яффо и поговоришь с отцом нашей Марии.
Он посмотрел на меня смущенно и растерянно. Я рассказала про Одайю, и Душка вздохнул.
— Да, нелегко быть праведником, — засмеялся он. — Можешь считать, что всё улажено.
Ну, как можно подозревать такого человека?!
Он помахал мне и вскочил на свой мотоцикл. Я потерянно смотрела ему вслед, но тут меня посетила простая и ясная мысль. По крайней мере, в одном Душка прав. Есть только один человек, который может помочь мне распутать этот сложный узел.
17
Итак, моментально приняв решение, я поехала к папе.
Над горой Кармель нависало темное зимнее небо, но поля вдоль дороги еще не утратили желтизну. Натужно преодолевая подъем, «форд» приближался к наркологической клинике — папиному «Парижу». Сколько раз он уже лечился здесь? Десять? Пятнадцать?
Доктор Тефер, который рекомендовал папе эту клинику, первым заметил, что мой папа не просто иногда «выпивает», а тонет в глубоком море алкоголя и депрессии. Это случилось через год после ее отъезда. Когда она исчезла, он несколько недель был полон энергии, что-то приводил в порядок, ремонтировал и при этом ни на минуту не умолкал. До блеска вычистил дом, переставил мебель в гостиной, переклеил обои в коридоре и купил новую стереосистему — самую дорогую и навороченную. «Именно такую я всегда хотел», — снова и снова повторял он. Прошло несколько недель, и он потух. Его аварийный аккумулятор разрядился. Он лежал у себя в комнате с бутылкой виски или неподвижно сидел во дворе на скамейке с полупустой бутылкой белого вина, ко всему равнодушный. По дому перекатывались клубки пыли, палисадник увял, а в училище ему нашли замену. Я уединялась в своей комнате (обнимаясь то с одним, то с другим приятелем), он — в своей. Малер и алкоголь. Это был его коктейль. Он угасал всё больше, но я не замечала болота, в которое он погружался. Как я могла? Я была поглощена своей собственной борьбой — борьбой с тоской и злобой, пытаясь компенсировать утрату маленькими удовольствиями, которые получала вдали от классной доски и уроков физкультуры. Тут-то и появился доктор Тефер — наш давний участковый врач — и предложил папе лечь в наркологическую клинику, которой руководил его коллега доктор Медобоев. Папа возражал, уверял, что это временно, и всё под контролем, но, в конце концов, согласился. Поехал, якобы, отдыхать. В доме с глубокими венскими корнями не говорят о том, что на самом деле болит…
Он съездил в клинику на горе Кармель, получившую тогда же кодовое название «мой Париж», и вернулся оттуда с потухшим взглядом на бледном лице.
В педучилище ему предложили взять долгосрочный отпуск, а после возвращения приняли преподавателем на гораздо меньшую ставку, чем была у него раньше. Хор, которым он руководил, остался для него единственным источником радости. В хоре он был всем! Там он был одаренным музыкантом — дальновидным и инициативным. Когда даже хор переставал его радовать, и он посылал меня сказать, что заболел, я понимала, что он опять тонет, что, судя по всему, женщина, которая когда-то была моей мамой, опять оказывает на него давление, требуя деньги, заставляет продать дедушкин участок и переслать причитающуюся ей часть семейного имущества. Алкоголь — как и ее требовательность — накатывал волнами. В такие моменты я знала, что очень скоро мне придется упаковать его чемоданчик, и он уедет в свой Париж.