Алжирские тайны

Ирвин Роберт

— Дело вовсе не в сюсюканье с арабами, дело в умении излечивать раны, а не только их наносить. Откровенно говоря, если мы не будем гуманными… — Он осекается. — Вы все-таки считаете меня слюнтяем, да? — Кладет сжатые кулаки на игровой автомат. — Плюгавый засранец! Вы что, совсем ничего не помните? А как насчет того случая в Хоабине, в Саду молитв у резиденции епископа, когда мы с капелланом застали вас с той китайской шлюшкой? Я из вас тогда отбивную сделал. Могу по старой памяти повторить!

Я протестующе поднимаю руку:

— Да-да, вздули вы меня на славу, но сейчас ваш черед играть. Давайте на этот раз я куплю выпивку.

Я отхожу, задумавшись, и понимаю, что бояться мне

нечего. Индокитай был давным-давно, да и я до Дьен-Бьен-Фу был совсем другим человеком. Это правда. Но я не уверен, что когда-нибудь бывал в Хоабине. В резиденцию епископа я точно никогда не ходил и не думаю, что смогу вспомнить об участии хоть в одной драке из-за китайской шлюхи. Да и что это, черт подери, был — или есть — за Сад молитв? И тут мне приходит в голову, что за все время, пока мы болтали о том о сем, он еще ни разу не назвал меня по имени — только «старым товарищем по оружию», «стариной» да «плюгавым засранцем». Вполне вероятно, мы встречались во время той или иной операции на Красной реке, но я совершенно уверен, что он принимает меня за кого-то другого. В таком случае сейчас самое время запутать его окончательно. Когда я возвращаюсь с успокоительным стаканом пива, меня тусклым взглядом провожает кабил.

А потом я как бы невзначай устраиваю проверку:

— Не хотелось бы с вами ссориться. Кстати, Эдмон, по-моему, вы забыли мое имя. Меня зовут Антуан — Антуан Галлан.

— Антуан! Превосходно! Ладно, мир… — Но его протянутая рука застывает в воздухе, так и не коснувшись моей. Он морщит нос. — Нет, минутку, наверно… я вас с кем-то спутал?.. Ну конечно… Филипп. Простите. Я принял вас за Филиппа Русселя. Но вы же были в команде Жуанвиля!

Мы оба молчим, затаив дыхание. Потом он пытается издать смешок:

— Нет. Конечно, Антуан. Правильно. Я просто забыл…

— Нет, Эдмон. Как раз наоборот, вы вспомнили. Да, я Филипп Руссель. Держите руку подальше от кобуры. Я уже убивал и буду убивать в дальнейшем.

И я осторожно высовываю из кармана рукоятку моего «ТТ» — настолько, чтобы Эдмон ее увидел.

— Я хочу, чтобы вы пошли и сели вон там. Хочу, чтобы вы сидели сложа руки.

— Что?

— Чтобы вы сидели сложа руки. Для вас, колонизаторов-либералов, это дело привычное.

Он качает головой, но делает, как я велю. Обняв его по-братски за плечи, я низко наклоняюсь над ним, незаметно для посетителей бара вынимаю пистолет из его кобуры и кладу во внутренний карман своего пиджака. Пора начинать следующую азартную игру. Я говорю очень тихо, и, чтобы все расслышать, ему приходится наклонить голову.

— Только сразу не оборачивайтесь. Сзади сидит человек, тот, что в форме почтальона и перчатках с крагами. Вы его, наверно, уже заметили. Пока мы разговаривали, он все время держал вас под наблюдением. Это один из моих людей. Через минуту я отсюда выйду. Ладно, теперь можете повернуть голову и посмотреть на него.

Взгляд кабила, который на миг опустил глаза, вновь устремлен на нас. Раздражающе безмятежный взгляд.

— Теперь, Эдмон, я хочу, чтобы вы просто посидели и немного подумали. Вы просидите здесь еще десять минут после того, как уйдет мой человек. Потом, конечно, можете поднимать тревогу, но в конечном счете, полагаю, будет лучше, если вы сумеете забыть, что мы когда-либо встречались. Согласны? В вашем гнусном лагере беженцев в Блиде есть наши люди. Они могут в любой момент снести вам голову с плеч. Приятно было с вами поболтать, Эдмон. Жаль только, я не смог вспомнить вас так же хорошо, как вы меня.

И я вновь направляюсь к стойке. Главное — не оглядываться. Я покупаю пиво. Потом подхожу к почтальону и протягиваю ему бокал:

— В эти грозные времена вы, почтальоны,

делаете очень важное дело. Вон тот офицер передает вам привет и пиво.

При ближайшем рассмотрении становится ясно, что я угадал. Почтальон почти вдребезги пьян. Рукой в перчатке он с трудом поднимает бокал, но изображает при этом некое подобие тоста за Эдмона и в замешательстве устремляет на него затуманенный взор. Я потихоньку кладу ему на колени Эдмонов пистолет. Почтальон настолько отупел, что, похоже, этого не замечает.

Потом я выхожу из бара. Главное — не бежать. Пускай бегут мои враги. Однако, признаюсь, я несколько обеспокоен. Я бродил по этому городу, пребывая в некоем иллюзорном мире — возомнив себя кем-то вроде Фантомаса, великого преступника, чью подлинную личность не в состоянии установить ни полиция, ни власти. И вот дважды за день меня узнают. Так рисковать не стоит. На улице туманно и тихо. Потом до меня доносится сухой треск выстрелов. Откуда — определить невозможно. В этом городе и часа не проходит без звуков стрельбы. Вряд ли мы с Нунурсом еще долго сможем прожить в той тесной комнатенке, не попытавшись убить друг друга. Я уже перестаю владеть собой, делаюсь опасным для себя самого. Становится очевидно, что наш последний удар в Алжире должен быть нанесен как можно скорее.

Глава двадцатая

Возводятся баррикады. В субботу лавочники и рабочие, вышедшие на улицы с кирками и лопатами, принимаются разрубать дорожное покрытие на огромные глыбы и кучами этих глыб перегораживать дороги. Эти новые стены увенчиваются бревнами и колючей проволокой. Отряды милиции, тоже появившиеся на улицах, щеголяют оружием и довольно неуклюже несут охрану строящихся баррикад. Изредка неторопливо подходит полицейский или десантник и заводит непринужденный разговор с милиционерами и лавочниками. Но большую часть времени полицейские ни во что не вмешиваются и с удовольствием играют в карты в тени своих бронированных «черных марий». Руководители демонстрации и забастовки, прогуливаясь по улицам, ведут уклончивые разговоры и то и дело переводят взгляды на своих товарищей, выясняя, чем те занимаются. Повсюду люди ждут, когда что-то сделают люди, находящиеся где-то в другом месте. В магазинах я слышу фразы, ставшие разменной монетой в валюте разговоров нынешнего сезона. «Чемодан или гроб», «Теперь или никогда», «Это наши последние пятнадцать минут», «Дни надежды, как в Венгрии в пятьдесят шестом».

В разгаре зима, но погода весенняя, и девушки, которые приносят мужчинам на баррикады корзинки с едой, одеты в летние платья. Молодые мужчины прилизывают волосы назад и перебрасываются с девушками шутками. Вечерами в местах традиционных прогулок на бульваре Гиллемен и в районе Трех башенных часов устраиваются уличные вечеринки, на которых молодежь танцует румбу и ча-ча-ча, а старики — в кои-то веки — снисходительно наблюдают. Там, где еще можно проехать, целыми колоннами бесцельно разъезжают автомобили, непрерывно сигналящие в ритме «Al-ger-ie fran-caise».

В прошлый раз, когда они затеяли эту игру, алжирцы европейского происхождения заняли Дом правительства и вывели на балкон генералов Салана и Массю. Те прекратили всякие уступки арабам, ускорили падение правительства во Франции и привели к власти де Голля. На сей раз — вновь никаких уступок арабам, и при этом они планируют сместить де Голля с поста. На улицах постоянно слышны резкие выражения и похвальба, но у меня в голове все время вертится фраза Маркса: «В первый раз как трагедия, во второй раз — как фарс». Путчисты сформируют Комитет общественной безопасности и потребуют вернуть в город Алжир Жака Массю, палача касбы. Только зря они забывают при этом о капитане Филиппе Русселе.