Амалия и Золотой век
Шрифт:
Чернота закрывает меня — но это Верт, с его поднятым воротником фрака, не просто меня заслоняет, а задвигает спиной в угол. Волосы, хочу крикнуть я, твоя светлая голова почти сияет в темноте — и, замирая, обвиваю ее рукой.
Доска скрипит у самой двери нашего класса с мрачно отсвечивающим пианино.
И еще одна доска — дальше, дальше, там, где соседний класс. Еле слышное шуршание за стеной.
Умно, понимаю я. В том конце здания и вообще темно, плюс деревья достают до крыши, скребясь ветками в окна.
Почти неслышный стук стекла. И уже довольно отчетливый звук — вне здания, как будто кто-то штукатурит стену. Мы проносимся к окну (теплую голову Верта приходится освободить от моих рук), я вижу его длинный нос у кромки оконной рамы. Сама выглядываю и успеваю заметить странно вздрогнувшие ветви деревьев справа.
— Он и правда умеет сползать вниз по стене, — беззвучно говорит Верт.
Угроза уменьшилась, но вообще-то ситуация очень плохая: черный человек оказывается там, внизу, в полной темноте, может потом убежать в сторону, противоположную той, где фонарь и лошади. А выход из улочки, на которой — тот самый дом, оказывается от него ярдах в двадцати. Прямо в прицеле. И ничего нельзя сделать.
То есть как это ничего, пытаюсь возмущаться я — можно заорать… А еще у меня та самая сумочка, и теперь-то я могу…
Стук, голоса в том самом доме. Голоса людей, которые ни от кого не скрываются, просто они говорят тихо, потому что все спят.
И мы с Вертом, прижавшись плечами, их видим. Серебряная голова адмирала, черные волосы японки — да, она моложе его, заметно моложе, но это женщина средних лет, она в самом настоящем кимоно и стучащих башмаках, и в воздухе, полном мошкары и далеких звуков, нет этой разлитой острой и фальшивой сладости, нет намека на более молодые женские головки в квадратах окон. Да и дом здесь — один, а вовсе не то множество павильонов, как бывает в известных случаях.
Просто два человека, старик и женщина, которые спокойно говорят о чем-то в свете открытой двери — и да, это японская речь, а вот они смеются. А вот — кланяются друг другу, кланяются еще раз, и затянутый в свой китайский костюм человек марширует к воротам, женщина на полшага сзади него.
Движение справа от нас и внизу, под деревьями. Чернота переместилась.
— Вот он, — шепчу я то ли Верту, то ли сама себе. — Вот, вот…
Моя рука роется в сумочке. Флакон, расческа, пудреница — неужели опять как тогда? Но не ехать же мне было с пистолетом в руке, не карабкаться с ним в окно?
Тонкая прямая фигура адмирала Идэ показывается в открытых воротах. Сейчас он окажется на асфальте, а дальше станет уже движущейся мишенью, и значит… Записная книжка, вечная ручка…
— Скотина! — шиплю я сквозь зубы вниз, где чернеет человек под деревом, — и изо всех сил швыряю туда пудреницу.
С сухим и далеко слышным стуком она распадается на асфальте на поблескивающие в свете далекого фонаря осколки.
Адмирал делает шаг, почти прыжок назад, я успеваю еще раз увидеть лицо женщины за его плечом. Ворота захлопываются.
Быстрое движение внизу, тень броском перемещается вправо, где нет фонарей и освещенных окон. Мягкий стук ног, он удаляется.
В нашем музыкальном классе тихо. Боящийся смерти амбуланс снова завывает где-то далеко.
— Вы ходите на концерты без револьвера, Верт? — интересуюсь я.
— Я, как и вы, шпион, — меланхолично сообщает мне он. — Шпион же не убийца, а всего лишь вор — если он, конечно, чего-то стоит. А потом, ничто так не ухудшает силуэт фрака, как револьвер.
Верт делает легкое движение бедрами, и я успеваю заметить в его руке нечто короткоствольное, с круглым барабаном — мгновенно исчезнувшее у него где-то сзади, под длинной черной фалдой.
— Пудреницы куда более скорострельны, как я вижу, — заметил он. — А эта моя штука гораздо лучше на совсем короткой дистанции.
— Боюсь, что ваш фрак испорчен. Пыль, гвозди…
— Ни в коем случае, я очень аккуратен. А вот ваша пудреница — мне ее так жаль.
— Но мы увлеклись беседой, Верт. Надо еще выбраться отсюда.
— А тогда мы уже точно лишимся чулок и носков. Ну, эту потерю мы переживем. Жаль, что нельзя поиграть на этом пианино — японцы спят… Хоть бы несколько аккордов. Пока вы не заснули. Вы ведь заснете еще в калесе, не правда ли?
— Айк, дорогой, вы мне нужны для важного дела. Оно называется — карнавал.
— Вы тут теперь устраиваете карнавалы? Я чуть было не сказал, что моя работа — это цирк, так что мы в этой жизни заняты почти одним и тем же.
— Для начала — вы знакомы с японским консулом?
— С Кимурой? Ну, немножко.
— Насколько я знаю, он постоянно убеждает столпов своего японского сообщества участвовать в февральском карнавале, чтобы поощрять чувство единения с филиппинцами. И как бы его самого поощрить в этом направлении? Чтобы он в этот раз действовал уж совсем настойчиво?
— Так, Амалия, давайте подробности. Причем с начала, а не с конца.
Подробности у меня много времени не заняли. Мой лучший друг сначала сделал свои и без того большие глаза уж совсем круглыми, но потом внезапно усмехнулся:
— Поздравляю. Вы это сделали. А знаете, Амалия, по части карнавалов я бы сказал, что вы — хорошая ученица одного, скажем так, близкого мне человека. Который мной командует. Эта идея в его духе.
— Вот-вот. Итак, первое — мне надо, чтобы никто из японских героев этой истории не покинул до карнавала страну, или чтобы я хотя бы знала о таких намерениях. Правда, они скорее всего будут сейчас сидеть тихо и делать вид, что все нормально. Будут пытаться бежать — их надо как-то задержать, мне или вам. А что касается того самого близкого вам человека, то мне нужно его участие в этом деле. И поэтому требуется вторая встреча с ним. Короткая.
— Что?
— Айк, вы же поняли, что. Мне нужно поговорить о карнавале с генералом Макартуром.
Айк замолчал, в глазах его, устремленных куда-то поверх моего плеча, появилось странное выражение.
— Чего же проще, дорогая Амалия, — сказал он. — Вам повезло.
И его туфли зазвенели по мраморным квадратам пола отеля.
Я повернулась и увидела, куда он смотрел: генерал возвышался у самой эстрады, вокруг была зона вежливой пустоты, но он пребывал в ней не один. Голова генерала была любезно склонена к какому-то филиппинцу, который явно, ну вот явно не мог остановить поток собственной восторженной речи. А под правую руку генерала — ну и зрелище, такого я никогда не видела! — стоял один из этих бело-золотых юношей и держал пепельницу так, чтобы генералу было удобно прикасаться к ней иногда кончиком своей сигары. Да-да, он просто стоял там, навытяжку с пепельницей, пожирая генерала глазами. А десятки людей вокруг смотрели на эту сцену с завистливым восхищением.