Америка — как есть
Шрифт:
После войны Пинкертон вернулся в свое агентство и успешно продолжил деятельность. Написал что-то вроде устава для своих агентов, изобрел принципы, звучало все очень красиво. Правда, агенты его действительно отличались, как и он сам, абсолютной неподкупностью — он их выбирал лично, никому не доверяя (и этот опыт впоследствии перенял директор Федерального Бюро Расследования, именем Эдгар Хувер, и Бюро очень много из методов Пинкертона позаимствовало). Деятельность Пинкертона после Гражданской Войны связана с железными дорогами и банками. И те и другие грабили бывшие солдаты, совершенно нещадно. Пинкертон прекращал их деятельность в тех местах, где он появлялся со своими агентами. В частности, им была остановлена банда Джесси Джеймса, из которого в штатах бывшей Конфедерации делали Робин Гуда современности.
Так или иначе, под надзором Пинкертона трансконтинентальная железная дорога была достроена и пущена в действие, а от нее пошли ответвления, и какое-то время Соединенные Штаты лидировали среди цивилизованных стран по количеству и эффективности железных дорог на паровой тяге.
Но пойдем дальше.
В семидесятые годы приобретает известность писатель Самьюэл Клеменз, известный под псевдонимом Марк Твен (Mark twain — узел на веревке, означающий половину расстояния от поверхности до дна реки, на Миссиссиппи). Гражданская Война, в которой он слегка поучаствовал на стороне южан (этот период его биографии отмечен в его высказываниях двусмысленно и туманно) очень мешала его карьере журналиста и фельетониста, и он был счастлив, когда она наконец закончилась. После войны Марк Твен проживает на Севере, базируясь в основном в Нью-Йорке и наведываясь периодически, на пароходе, в Европу. Известен, помимо всего прочего, порой блистательного и великого, гениальной фразой — «Женщину невозможно убедить в том, что по телефону можно говорить и тихо».
В то же время известность приходит к Брет-Харту, автору рассказов на ковбойские темы.
В семидесятых же годах происходит непонятное на Ирвинг-Плейс в Нью-Йорке. Оперный театр, базирующийся там, неожиданно разбавляет почти полностью итальянский репертуар большим количеством постановок опер Рихарда Вагнера и вопреки ожиданиям начинает приносить доход. То есть, субсидии ему больше не нужны. Он коммерчески успешен! Частично это объясняется, наверное, большим наплывом эмигрантов с победоносных германских территорий. Но все-таки.
Отвлечемся на Европу.
В начале того же десятилетия композитор Джузеппе Верди сочиняет к открытию Суэцкого Канала оперу «Аида».
В России правит Александр Второй. Помимо эмансипации крепостных, его правление отмечено еще несколькими далеко идущими реформами — реформа армии и флота, реформа юриспруденции (более или менее копия с французских принципов), реформы, связанные с восстанием в Польше («Никаких мечтаний», белорусский и украинский языки запрещены в печати на территории Империи, польский язык запрещен и в печати и в официальном разговоре, и разрешен только в быту, то бишь дома и тихо — и запрещение действует после этого много лет), и еще что-то. В связи со всем вышеперечисленным и многим другим, в Александра стреляют чуть ли не залпами с близкого расстояния и взрывают рядом с ним, под ним, над ним, в карете и дома бомбы на протяжении всей его карьеры, и удивительно, что его не убили раньше — все шестидесятые и семидесятые продержался.
Во Франции в связи с Третьей ли Республикой, горечью поражения, или еще чем-то, начинается очень бурный расцвет импрессионизма в живописи.
В разгар Гражданской Войны в Америке, Жак Оффенбах в Париже пишет «Прекрасную Елену», и с его легкой руки начинается первый расцвет оперетты, продолжающийся в семидесятые и восьмидесятые годы столетия.
В семидесятые же Рихард Вагнер заканчивает «Кольцо Нибелунгов» и планирует свой театр в Байрете (Байройте).
Тогда же, в побежденной униженной Франции, на парижской квартире Гюстава Флобера встречаются постоянно и рассуждают на отвлеченные темы и пьют кот-дю-рон сам Флобер, Ги де Мопассан, Иван Тургенев и Эмиль Золя.
Тогда же Лев Толстой пишет и издает «Анну Каренину».
Тогда же в Осло театральный сезон открывается премьерой пьесы Хайнрика Ибсена «Пер Гюнт», с музыкой Эдварда Грига, и вся Европа потом восхищается
В общем, бурное было десятилетие.
ГЛАВА ВТОРАЯ. НЕФТЯНОЙ МАММОН
Эпоха бурного развития индустрии во всем цивилизованном мире отмечена длительными интервалами политической и социальной скуки. Вот, вроде бы, и достижения интересные, и перспективы заманчивые, и любовь, и ревность, и театр, и драки, и даже войны — а скучно. Появились новые слова — экономика, массы, прогресс. Они и раньше существовали, но их не помещали на знамя. На знамя помещали то, о чем можно сочинять стихи — честь страны, свободу, и прочее. Иногда — Создателя, как крестоносцы, например, или имперские русские. Попытки писать об экономике стихи и оперы делались во всех странах, но ни к чему захватывающему не привели. Появился новый жанр — производственный роман. Изобрел его француз Эмиль Золя. Производство, какой-нибудь из его видов, служило в этом жанре антуражем, заменив собою войну, мир, политику и путешествия, использовавшиеся до этого в виде декораций. У Золя получилось, и многие решили, что производство и экономика вполне могут служить источником вдохновения и сладострастия.
По всему миру стали появляться профессиональные союзы рабочих, и начались забастовки. Действовал закон — не Маркса, конечно же, и вообще не «экономический» закон, но закон Ньютона.
Общепринятый сегодня перевод формулировки этого закона на русский язык глуп и совершенно неадекватен. Да и собственно фразеология Ньютона в данном случае — не вполне адекватна изначально, несмотря на правильность мысли.
В русском варианте всех (в том числе, думаю, и физиков тоже) сбивает с толку слово «противодействие», которого у Ньютона нет.
Суть этого закона (который, в отличие от других двух законов Ньютона, распространяется как на материальный, так и на духовный мир) в том, что любое действие порождает реакцию, равную по силе изначальному действию. При этом реакция совершенно не обязательно направлена на того, кто изначально действовал. Например, муж, которому нахамили на работе, срывает плохое свое настроение на жене. Жена, которой тоже нахамили, или обсчитали в супермаркете, оттягивается на муже и детях. Кому-то дали по морде, а он не может дать сдачи, поскольку давший — сильнее, больше, и вообще опасно — и получивший по морде идет искать более слабого, чтобы дать по морде ему. И так далее.
В модифицированном виде и применительно к экономическим реалиям, закон Ньютона звучит так. Ежели ты кого прижмешь покрепче, то и нет никаких оснований предполагать, что реакции не будет.
Глупость понятия «экономика» видна была задолго до восьмидесятых годов девятнадцатого века — тем, кто хотел видеть. Например, русскому поэту из негров Александру Пушкину. Экономические законы пытались вывести (в связи с зарождением Индустрии) еще в восемнадцатом веке — Адам Смит пытался, например. Если бы люди, имевшие отношение к производству, внимательнее читали бы стихи, они бы не наделали столько глупостей. Восьми строчек Пушкина:
«…И был глубокий эконом.То есть, умел судить о томКак государство богатеет,И чем живет, и почемуНе нужно золота емуКогда простой продукт имеет.Отец понять его не могИ земли отдавал в залог»вполне достаточно, чтобы увидеть простую истину. Нет никаких экономических законов на самом деле, и никогда не было. Есть соотношение количества людей в регионе, вероисповедания и воспитания их же, ресурсов и технологий. И все. Посему тем, кто может, умеет, и хочет, следует следить, чтобы вероисповедание не попиралось, воспитание не прерывалось, а технологии не употреблялись бы для бездумного уничтожения ресурсов. Но, удивительно — дельцы этого не понимали и понимать не хотели. Появилось понятие производственной наживы, замечательное тем, что впервые в истории человечества возможность легко удовлетворить жадность заставила очень и очень многих забыть о Создателе и смысле жизни. Вообще.