Американская фантастическая проза. Книга 2 (антология)
Шрифт:
— Черт! — говорит Малыш Джо. — Это был вроде короткий танец, а, Уошберн?
— Слишком короткий, — говорит Уошберн. — Прости, Джо…
Но Малыш Джо не слышит этих слов. Его взгляд потерял осмысленность, глаза остекленели, тело обмякло. Кровь сочится из двух дырочек в груди, кровь смачивает пыль, струясь из двух больших выходных отверстий в спине.
Уошберн поднимается на ноги, отыскивает в пыли свой котелок, отряхивает его, надевает на голову. Он подходит к лошади. Люди снова выбираются на улицу, слышатся голоса. Уошберн всовывает ногу в стремя и собирается вскочить в седло.
В
— Отлично, Уошберн, огонь!
С искаженным лицом Уошберн пытается извернуться, пытается освободить стрелковую руку, пытается волчком отскочить с линии огня. Даже в этой судорожной, невероятной позе он умудряется выхватить свой "сорок четвертый" и, крутанувшись на месте, видит в десяти ярдах от себя веснушчатого парнишку; его "пушка" уже выхвачена, он уже прицелился, уже стреляет.
Солнце взрывается в голове Уошберна, он слышит пронзительное ржание лошади, он проламывается сквозь все пыльные этажи мира, валится, а пули с глухим звуком входят в него, — с таким звуком, как если бы большим мясницким ножом плашмя шлепали по говяжьей туше. Мир разваливается на куски, киномашинка разбита, глаза — две расколотые линзы, в которых отражается внезапное крушение вселенной. Финальным сигналом вспыхивает красный свет, и мир проваливается в черноту.
Телезритель — он и публика, он же и актер — какое-то время еще тупо смотрит на потемневший экран, потом начинает ерзать в мягком кресле и потирать подбородок. Ему, похоже, немного не по себе. Наконец он справляется с собой, громко рыгает, протягивает руку и выключает экран.
Мнемон
То был великий день для нашей деревни — к нам пришел Мнемон. Но сперва мы этого не знали, потому что он утаил от нас свою личность. Он сказал, что его зовут Эдгар Смит и что он мастер по ремонту мебели. Мы поверили ему, как верили всем. До тех пор мы не встречали человека, который что-либо скрывал.
Он пришел в нашу деревню пешком, с рюкзаком и ветхим чемоданчиком. Он оглядел наши лавки и дома. Он приблизился ко мне и спросил:
— Где тут полицейский участок?
— У нас его нет, — сказал я.
— В самом деле? Тогда где местный констебль или шериф?
— Люк Джонстон девятнадцать лет был у нас констеблем, — сказал я. — Но Люк умер два года назад. Мы, как положено, сообщили властям, только на его место никого не прислали.
— Значит, вы сами себе полиция?
— Мы живем тихо, у нас в деревне все спокойно. Почему вы спрашиваете?
— Потому что мне надо, — не очень любезно ответил Смит. — Скудные знания не столь опасны, как абсолютное невежество, правда ведь? Ничего, мой пустолицый юный друг. Мне нравится ваша деревня. Мне нравятся деревянные дома и стройные вязы.
— Стройные что? — удивился я.
— Вязы, — повторил он, указывая на высокие деревья по обеим сторонам Главной улицы. — Разве вам не известно их название?
— Оно забыто, — смущенно проговорил я.
— Многое потеряно, а многое спрятано. И все же нет вреда в названии дерева. Или есть?
— Никакого, — сказал я. — Вязы.
— Я останусь в вашей деревне на некоторое время.
— Будем очень вам рады. Особенно сейчас, в пору уборки урожая.
Смит гордо взглянул на меня.
— При чем тут уборка урожая? Уж не принимаешь ли ты меня за сезонного сборщика яблок?
— Мне это и в голову не приходило. А чем вы занимаетесь?
— Ремонтирую мебель, — сказал Смит.
— В такой деревне, как наша, у вас не много будет работы, — заметил я.
— Ну тогда, может быть, найду еще что-нибудь, к чему приложить руки. — Он неожиданно усмехнулся. — Пока что мне надо бы найти пристанище.
Я привел его к дому вдовы Марсини, и он снял у нее большую спальню с верандой и отдельным входом.
Его появление вызвало целый поток догадок и слухов. Миссис Марсини уверяла, что вопросы Смита о полиции доказывают, что он сам полицейский. "Они так работают, — говорила она. — Лет пятьдесят назад каждый третий был полицейским. Вашим собственным детям арестовать вас было что плюнуть. Даже легче".
Но другие утверждали, что это было очень давно, а сейчас жизнь спокойная, полицейского редко увидишь, хотя, конечно, где-то они есть.
Но зачем тут появился Смит? Некоторые считали, что он пришел, чтобы забрать у нас что-то. "Какая еще может быть причина прийти в такую деревню?" А другие говорили, что он пришел нам что-то дать, подкрепляя свою догадку теми же соображениями.
Но точно мы ничего не знали. Оставалось только ждать, пока Смит не решит открыться.
Судя по всему, человек он был во многом сведущий и немало повидавший. Однажды мы подлились с ним на холм. То был разгар осени, чудесная пора. Смит любовался лежащей внизу долиной.
— Этот вид напоминает мне известную фразу Уильяма Джеймса, — сказал он. — "Пейзаж запечатлевается в человеческой памяти лучше, чем что-либо другое". Подходит, верно?
— А кто это — Уильям Джеймс? — спросил я.
Смит посмотрел на меня.
— Разве я упомянул чье-то имя? Извини, друг, обмолвился.
Но это была не последняя "обмолвка". Через несколько дней я указал ему на уродливый склон, покрытый молодыми елочками, кустарником и сорной травой.
— Здесь был пожар пять лет назад, — объяснил я.
— Вижу, — произнес Смит. — И все же… Как сказал Мон-тень: "Ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность".
Как-то, проходя по деревне, он остановился полюбоваться пионами мистера Вогеля, которые все еще цвели, хотя время их давно миновало, и обронил:
— Воистину у цветов глаза детей, а рты стариков.
В конце недели кое-кто из нас собрались в задней комнате магазина Эдмондса и стали обсуждать мистера Эдгара Смита. Я упомянул про фразы, сказанные им мне. Билл Эдмондс вспомнил, что Смит ссылался на человека по имени Эмерсон, который утверждал, что одиночество невозможно, а общество фатально. Билли Фарклоу сообщил, что Смит цитировал ему какого-то Иона Хиосского: "Удача сильно разнится от Искусства, но все же создает подобные творения". Но жемчужина оказалась у миссис Гордон; по словам Смита, это была фраза великого Леонардо да Винчи: "Клятвы начинаются, когда умирает надежда".