Анаис
Шрифт:
– Как это?
– Отстань, надоел!
И поскольку я заинтересовался ее ягодицами, она встала на четвереньки, а потом, выгнувшись развеселейше непристойным образом, удовлетворила мое любопытство столь соблазнительным ответом, что все дальнейшие расспросы прекратились.
У Анаис явно были свои секреты. Она не поддавалась, когда я пытался ее о них расспросить, или запутывала меня какой-нибудь выдумкой. Иногда она сердилась и кричала: «Я что, в школе?» Или: «Ты мне не отец!» Она только уступала, как я уже сказал, и то на то время, покуда сама захочет. Она была по-своему
На самом деле она так и не рассталась с детством и играла в куклы своим роскошным зрелым телом, которое, должно быть, стянула у старшей сестры. Анаис говорила, что она единственная дочь, но пойди проверь!
Это была счастливая натура, об этом я тоже уже сказал. И главное, обладала даром уклончивости. Она никому и ничему не говорила «нет», но охотно награждала нас улыбкой, которая и не означала «да». Она решительно делала все так, как ей заблагорассудится, и, повторяю, рассудок у нее был детский.
Мы так больше ничего и не узнали про ее поездку в Южную Америку. То, что произошло, существовало только в ее памяти. А это все равно, что не существовало вовсе. И следов не осталось.
Хотя нет! Она повстречалась с фотографом.
– Фотографом?
– Да.
– Там повстречалась?
– Нет. В аэропорту Орли. Он приехал из Лондона.
– И ты будешь ему позировать?
– Да.
– Голой, я полагаю?
– Я ведь уже позировала для Жерома. Для всей его мастерской.
Анаис считала, что сказала достаточно. Своими секретами она делилась так, как угощают крепкими спиртными напитками. Малыми дозами. Кто его знает, осталось ли еще что-нибудь в бутылке.
Но мне было этого мало. Странные следы на попке нашей маленькой музы не оставляли меня в покое. Как и Жером, я привык к мысли о том, что Анаис может сколько угодно распутничать в стенах нашей квартиры, это никогда не вызовет серьезных последствий. Настоящие ее «крестные» – это мы: Жером, Винсент и я. Нам казалось, что мы ограждаем ее от худшего и, в конце концов, относимся к ней с уважением. Мы не вышли бы за определенные рамки. По крайней мере так я тогда думал.
Мне не пришлось делиться своими опасениями с Жеромом: он был в курсе. И знал даже больше, чем я: Анаис каждого угощала своей дозой правды. Кто сколько сдюжит. Наверное, она думала, что Жером в этом отношении крепче меня. Честно скажу, она была права. Что до Винсента, то я вскоре смог убедиться в том, что ему она ничего не сказала.
– Обнаженка, скажешь тоже! – посмеялся Жером. – Этот мужик щелкает манекенщиц во время показа мод, слегка раздевает девиц для эротических журналов, но это все его законный заработок, с которого он платит налоги и отчисления в пенсионный фонд. Лучшие свои работы, непричесанную графику, он предназначает для настоящих ценителей. В служебном помещении при лавке некоего мсье Хонга, вьетнамца, который продает экологически чистый рис и трактаты по восточной мудрости.
– Ты видел эти фотографии?
– У Анаис их нет. Этот тип ей сказал, что ей и не нужно на них смотреть. Достаточно встать перед зеркалом – эффект будет тот же. Он боится, что она станет шляться с ними, где попало и кому попало показывать.
– Должно быть, что-то с душком!
Тем более что рассказ Жерома, эта история с вьетнамцем и его лавочкой, наверняка были только частью правды, несколькими миллилитрами, которые наша красавица отмерила для него. Но пока я наивно ужасался, представляя себе, в какой паутине она увязла, Жером раздумывал над тем, как воспользоваться ситуацией.
Он ведь и сам может фотографировать, верно? Сможет и проявить, и увеличить. А для продажи найдет каналы, наведет справки.
«Зачем тебе это нужно?» – спрашивал я.
Но Жерому казалась забавной такая работенка: продавать американцам попку Анаис.
«Американцами» он называл всех людей, которые были достаточно глупы, чтобы покупать что-либо с переплатой. Однако попка Анаис и все, что к ней непосредственно прилегало, не имели цены. Все это было бесценно. Разумеется, если только не фотографировать эти сокровища и не размножать их в большом количестве. Тогда они встанут в цену бумаги. Остальное – чистая прибыль.
Жером подсчитывал сногсшибательные барыши, которыми, конечно, следовало заинтересовать Анаис. Привлекательность легкой наживы почти вытеснила у него из головы «официальную» причину этой затеи, которая была нравственного толка – что, разве нет? Мы не должны оставлять малышку в лапах подлецов, которые рано или поздно выгонят ее на панель.
В этом плане, к несчастью, Жером все предвидел верно. Вот только насчет всего остального он ошибся: Анаис наотрез отказалась от его предложений, к которым я трусливо присоединился. Нет, он не будет ее фотографировать! В этот раз позировать она не станет. Не надо превращать ее попку в семейное предприятие. Она не вступит в кооператив с двумя молокососами. Что это еще такое? Она была с нами мила и дарила нам наслаждение, но серьезные дела – не для нас.
Я должен был уехать из Авиньона позавчера, но мне предоставили номер еще на пять дней. Кто-то отказался в мою пользу. Ладно, потом выясним.
Винсента с того вечера я не встречал. И не стремился его увидеть. Он тоже не давал о себе знать. Возможно, он думал, что я уехал. Да нет! Он знает, что я остался. У него в этом нет никаких сомнений. Ждет, пока я сам прорежусь? Нет. Он ждет своего часа. Здесь не мне решать.
Я брожу по улицам. Тысячи людей вокруг тоже словно идут куда глаза глядят, останавливаются на часок, все также случайно выпить пива или газировки. Так золотые рыбки плавают кругами в аквариуме, не видя друг друга. Когда их пути пересекаются, они скользят так близко, будто сливаются или проходят друг сквозь друга, на самом деле даже не задевая одна другую. Вот именно: они практически не существуют одни для других, так что даже не могут столкнуться.
Винсент думал, что люди, напротив, общаются друг с другом, что они могут причинить друг другу добро или зло. Таково было его убеждение. А я полагаю, что мы проходим друг сквозь друга, никого при этом не задевая. Мы имеем дело только с образами людей. Говорим с призраками, порожденными нашими желаниями, воображением или тем, что называют любовью. Натыкаясь только на самих себя.
Тогда что же? Что удерживает меня здесь? Чего я жду от Винсента? Разве я уже не понял, что его воспоминания об Анаис, его иллюзии в ее отношении не имеют ничего общего с моими? Он уже показал мне это своей танцовщицей фламенко. Что он хотел мне доказать? Что несложно сбить с пути легкомысленную девочку? Сделать ее проституткой? Он так тогда понял нашу историю?