Анатомия любви
Шрифт:
– Я тоже рада, – отозвалась она. – Я уже близка к тому, чтобы продать пару рассказов в «Нью-Йоркер». Они прислали очень милое письмо с отказом. Очень ободряющее и все такое. И я бы ободрилась еще больше, если бы они не взяли того, что я присылала им двадцать пять лет назад. Правду говорят о раннем успехе: он приносит несчастье.
– Что ж, меня это утешает, – сказал я.
– В прошлом месяце один так называемый литературный журнал напечатал мой рассказ. Только денег не заплатили. Славы он принес примерно столько, что хватило бы набить чучело колибри. Они не возместили мне даже почтовых расходов.
– Все равно, – сказал я, – здорово, когда тебя публикуют. А что за журнал? У тебя есть номер? Дай мне посмотреть.
– Нет. Не хочу. Журнал не очень хороший. Не знаю, зачем я отправила рассказ им. И рассказ ужасный.
– Я все равно хочу почитать.
– Но я не собираюсь показывать его тебе. Я даже не помню, сохранился ли у меня тот журнал. Один экземпляр они, кстати, прислали.
– Но ты хотя бы скажешь мне, о чем рассказ? – спросил я.
– Ага. Наконец-то ты задал верный вопрос. Называется рассказ «Мейер», и он о тебе.
Меня душил нервный смех, но я сдержался. Кажется, я подумал, что Энн просто разыгрывает меня, однако она никогда не обманывала, а ограничивалась лишь недомолвками. Я закрыл рот ладонью: меня мутило от восторга, я был наэлектризован надеждой.
Вечер. Энн спросила, не хочу ли я пойти поужинать.
– У меня в полдесятого свидание, – сообщила она. – Но оно уж точно не подразумевает еду. Никогда не приглашаю к себе мужчин, чтобы им готовить.
– Я угощаю, если мы пойдем в ресторан, который мне по средствам, – сказал я.
Энн оставила меня в гостиной, а сама пошла в спальню одеваться. В квартире было всего две комнаты, но спальня находилась в конце большого коридора, и я почувствовал себя одиноко. Я метался по гостиной. Я глядел сквозь одну из призм, подвешенных у западного окна, пытаясь поймать плоские алые лучи заходящего солнца. Рассматривая книги на полках, я заметил компактный стереопроигрыватель и две дюжины пластинок к нему: Вивальди, Бах, Джони Митчелл, «Битлз», «Реквием» Форе. На маленьком столике перед диваном лежало несколько номеров «Виллидж войс» и старая книжка в мягкой обложке «На маяк» [15] . Я старался впитать в себя обстановку этой комнаты. Какое настроение было у Энн, когда она выбирала этот маленький китайский ковер в цветах? Как она решилась приобрести эти явно не баттерфилдские кресла? Где она сидела, когда читала мои письма? Где сидела Джейд? Не оставляет ли человек после себя подобие пыльного следа? Не остался ли голос Джейд висеть по углам под высоким потолком, подобно тонким ниточкам паутины? Не остались ли волоски с ее головы на диванных подушках? Если бы я был ищейкой или вервольфом, то смог бы ощутить вкус ее присутствия, впитать его своими всеядными органами чувств даже спустя месяцы после ее последнего выдоха в этой комнате?
15
Роман Вирджинии Вулф, написанный в 1927 году.
Вышагивая по комнате, я прошел мимо маленькой кухни. На стене висел бежевый телефонный аппарат, а рядом с ним – синяя книжка в кожаном переплете. Мгновение я упирался в нее взглядом, не вполне понимая зачем, пока до меня окончательно не дошло, что это записная книжка Энн и в ней, без сомнения, есть телефон и адрес Джейд, которые только и ждут, чтобы их запомнили наизусть, как комбинацию цифр от сейфа. Я протянул руку к книжке, но мне послышались шаги за спиной. Я замер и обернулся – никого. В квартире, если не считать неумолчного шума большого города, было тихо.
– Вернусь через минуту! – прокричала Энн из ванной.
Новый вид вежливости. Порожденный тревогами одинокой жизни? – подумал я.
– Не торопись, – сказал я.
Я уселся в одно из ненадежных складных кресел и скрестил ноги. «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!» Это была финальная фраза из любимого анекдота отца. Правда, в кругу моих родителей не использовали слова «анекдот», это называлось «историями». В истории больше достоинства. И эта самая история была о четвертом операторе Сесила Б. Де Милля, снимавшего грандиозную сцену, и когда Артур произносил: «Готов, когда будете готовы вы, С. Б.!» [16] , он смеялся с такой охотой и так назидательно, скашивая темно-карие глаза, изумленно поднимая косматые брови и, чаще всего, выкашливая клубы дыма от полудюжины «Пэлл Мэлл». Добрый старый Артур!
16
Известная голливудская легенда о том, как Сесил Б. Де Милль снимал на несколько камер батальную сцену, снять которую можно было только с одного раза. Когда режиссер крикнул: «Снято!», оказалось, что в первой камере порвалась пленка, у второй залепило грязью объектив, третья и вовсе погибла под обломками рухнувшей башни, а когда Де Милль спросил в мегафон, как дела у четвертого оператора на холме, тот прокричал в ответ эту самую фразу.
Энн переоделась в длинное, до пола, персиковое с фиолетовым платье без рукавов, с воротником хомутом и с молнией на спине. Ткань была шелковистая, и узор на ней напоминал фотографии кристаллов, сделанные под электронным микроскопом. Волосы Энн, длиной до плеч и абсолютно прямые, были по-девичьи разделены ровным пробором. На веки она нанесла темно-синие тени, накрасила губы и вставила в уши маленькие золотые сережки в виде улыбающихся, благодушных солнышек со средневековой гравюры. Она выглядела разом броско и странно, живо и неуверенно.
– Nouveau moi [17] , – объявила она, саркастически поклонившись.
– А я одет неподходяще, – произнес я.
Я был в кедах, в черных вельветовых брюках и светло-зеленой рубашке, которую носил с закатанными рукавами из-за пятна на манжете.
– О, не переживай. Я оделась для последующего вечера, а не для ужина.
Она повела меня в бар, который назывался «Таверна Пита» и куда любил захаживать О. Генри. Во время короткой прогулки до бара Энн показывала мне другие места, связанные с литературой: многоквартирный дом, где жил один из редакторов «Нью-Йоркера», небольшой каретный сарай, где некогда обитал романист, о котором я ни разу не слышал, и бывший дом Вашингтона Ирвинга.
17
Новая я (фр.).
В «Таверне» мы устроились в кабинете. Мужчина лет за тридцать, с густыми черными волосами, кивнул Энн из-за соседнего столика, а Энн как-то уклончиво кивнула в ответ. Наш официант оказался молодым итальянцем в поразительно узких брюках, батнике, остроносых ботинках и в старом фартуке. Он поздоровался с Энн и спросил, как мне показалось, с долей иронии:
– Хотите утолить жажду или что-нибудь еще?
– О, как обычно, Карло, как обычно, – ответила Энн. – Принеси стакан самого дешевого скотча и самой холодной воды.
Официант посмотрел на меня.
– Я буду то же самое, – сказал я.
Мы покончили с напитками, заказали по второму разу, потом заказали на ужин курицу на вертеле и бутылку белого вина. Энн заговорила о дегустации вин в «Эссекс-хаусе», куда ее водили несколько недель назад, высказав все, что думает по поводу невероятных цен и истерики, которую устроили постоянные богатенькие клиенты, рвавшиеся за бесплатными порциями редких марочных вин.
– Их охватило отчаяние пилигримов, жаждущих получить благословение. – Энн подняла свой бокал, я – свой, мы чокнулись, и тонкий звон каким-то образом прошел сквозь меня. – Я нервничаю из-за грядущего вечера, – сказала она. Я кивнул, подумав, что это, наверное, из-за нашей встречи. Но она продолжила: – Этот парень, с которым я встречаюсь в последнее время. Меня терзает смутное ощущение, что он очередной тупиковый вариант. Немного стыдно об этом говорить, однако держать в тайне просто нелепо. Я имею в виду, что женщине, которая уже немолода, но чувствует себя молодой, чертовски трудно вести пристойную и приносящую удовольствие жизнь. Мужчины помоложе редко интересуются женщинами моего возраста. И хотя я не выгляжу ни на день моложе своих истинных лет, мои интересы и способности отдаляют меня от ровесников. Все идет кувырком. И мне кажется – не знаю, как сказать, – я топчусь вокруг да около, да, так… Топчусь вокруг да около дольше, чем следовало. Сегодняшний кавалер преподает в Нью-Йоркском университете, и он всего на три дня младше меня. Но год назад его бросила жена, и он весьма ненадежен. Он так много работает. Я его тоже воспринимаю как работу на полставки.