Анатомия любви
Шрифт:
Она ввела меня в квартиру, с грохотом захлопнула за нами дверь и разразилась слезами.
– Вот черт! – воскликнула она. – Ну надо же такому случиться. – Мы стояли в узком коридоре, и я обнял ее. – Все разваливается. Я не хочу ничего чувствовать, не хочу. Хью. Мой Хью. Сбит машиной. Какое горе, Дэвид! Черт! Он не хотел, чтобы так получилось. Ему до сих пор все в жизни было интересно. Именно поэтому мне так грустно. Я не себя жалею. Просто бедный Хью так упивался жизнью. Это как смерть ребенка. Нет, хуже. – Пока она говорила, голос ее звучал все отчетливее, будто она взбиралась на вершину здравого смысла. Но вот теперь, оказавшись наверху, она бросилась вниз, сказав одну важную, опасную фразу: – И знаешь, я до сих пор так его люблю. Никогда не будет другого мужчины, которого я буду любить так, как Хью. – И с этими словами Энн погрузилась
Горе Энн было похоже на то, что я знал о любви: оно растило само себя, и ее рыдания скрипели в горле, как скрипят, падая, большие деревья.
– Это испытание мне не по силам, – повторяла она снова и снова, но, конечно же, это было не так: она была грандиозна.
Раньше я любил и восхищался ею с незавершенностью, граничившей со слепотой. Я идеализировал ее уклончивость, ее умение держать чувства в узде, умение незаметно выдерживать расстояние между своими чувствами и реакциями. Я был уже слишком взрослым, чтобы не понимать разницы между личностью и характером, однако, наблюдая Энн на пике грандиозного горя, я осознал, что вижу ее впервые в жизни. Откровения предыдущего вечера – признание, что она смотрела, как мы с Джейд занимались любовью, неуклюжая попытка соблазнения в этой самой комнате – немедленно выродились до анекдота. Вот сейчас Энн была такой, какая она есть на самом деле: необузданной, беспомощной, вечной.
Энн рыдала, и я рыдал – по ней и вместе с ней, по себе самому. Надо мной слишком сильно довлели мои тайны, чтобы я был волен горевать: я постоянно помнил об иерархии скорби и знал, что было бы неправильно, если бы я плакал сильнее, чем Энн, или мои слезы оказались бы слишком заметны. Однако Энн лишь глубже погружалась в свое горе, и я понимал, что мои рыдания никак не вторгнутся в ее сознание. Я уронил голову на руки, закрыл лицо ладонями, чтобы слезы не капали на пол. Не знаю, чего ради. Слезы подобны церемониальным выдохам какого-нибудь даосиста, и эти слезы наполнили меня ощущением нереальности. Мои рыдания становились все громче, слезы заливали руки и стекали по рукавам. Потом я сидел рядом с Энн на диване, крепко обнимая ее, а она рыдала, уткнувшись в меня. Я прижимался щекой к ее затылку, и мои слезы, капля за каплей, впитывались в ее рубашку. Она держала меня за руки и, разражаясь очередным рыданием, все глубже запускала ногти в мою плоть: казалось, она рожает. Но как бы крепко ни держала меня Энн, сомневаюсь, что в тот момент она сознавала, кто я такой, да и имело ли это какое-нибудь значение. Ее прикосновение ко мне было контактом в истинном и первозданном смысле: так два одиноких волка жмутся друг к другу в снежном буране. И мы цеплялись друг за друга, чтобы жить дальше.
– Какая глупая, глупая смерть, – произнесла Энн. – Они стояли на углу Пятой авеню, дожидаясь зеленого светофора, а потом, как сказала Ингрид, он неожиданно сорвался с места, причем побежал даже не на другую сторону. По диагонали. Было похоже на самоубийство, но я уверена, что это не так. Ему просто было противно ждать в толпе вместе с другими. Это все чудовищное, инфантильное высокомерие. Свободный дух. В этом состояла его идея независимости: перелезать через заборы, ходить по газонам, рвать цветы в парке и совать в них свой длинный нос, заказывать то, чего нет в меню. Это всегда было отличительной глупостью Хью – желание делать все по-своему. Помнишь, как он говорил обычно: «Я лучше сделаю по-своему, чем правильно»? Он ненавидел традиции и обычаи, ненавидел красный свет. И вот что получилось. Черт возьми! Такая смерть недостойна мужчины. Нельзя, чтобы мужчину пинали в зад, когда он перебегает улицу. И теперь мне придется звонить детям и говорить, что их отец не знал правил дорожного движения. А тем временем его любовница пытается уговорить кого-то в больнице, чтобы ей позволили снять посмертную маску. Уверена, ей не позволят. Они ждут распоряжения от какого-нибудь официального лица. И подозреваю, этим лицом придется быть мне. Бывшей жене. Все было бы куда проще, если бы мы формально остались женаты. Сначала я не хотела разводиться. Говорила ему, что дам развод, если он решит снова жениться, но разводиться только для того, чтобы просто жить раздельно, нет смысла. Я могла бы сейчас прийти в больницу как его жена и обо всем позаботиться. Не знаю, станут ли меня слушать теперь. Наверное, придется вызывать из Нового Орлеана его брата Роберта. Я не могу просить Кита, он не справится. Может быть, Джейд. Но я даже не знаю, где она сейчас. В каком-то походе. На озере Шамплейн. О господи, чего мне действительно хочется, так это лечь в постель. Или выброситься из окна. Даже знать не хочу, что принесет завтрашний день.
Я сидел почти неподвижно, глубоко дышал и внимательно глядел сквозь пелену слез. Я хотел быть надежным, хотел быть стеной между Энн и хаосом. Вся вина лежала на мне, я был переполнен отвращением и жалостью к себе. Однако чувство вины в моем случае было поблажкой, уловкой, чтобы сорваться с крючка обстоятельств. Вся ужасающая логика моего бытия и, прежде всего, чувство вины были подношением будущему, я подготавливал почву для сделки с тем днем, когда Энн и все остальные узнают, что Хью лишился жизни, догоняя меня.
От вины все прочие чувства оцепенели, что было мне на пользу. Пока что, ради Энн, я обязан был отодвинуть в сторону все остальное. Моя вина, всплеск сознания, неспособность понять, каким образом я связан с судьбами всех Баттерфилдов, – все это стало бы еще одним ударом для Энн. Пришло время закрыть рот и просто быть рядом с ней. Никакие мои признания не могли сравниться по важности со смертью Хью. Пока что истина была неуместна. Мое признание только бы вклинилось между смертью Хью и горем женщины, которая его обожала, которая сливалась с ним телесно, чтобы породить новые жизни, которая когда-то в его глазах увидела себя. После всех моих погружений в самодостаточную вселенную чувств, в неповторимые ощущения, сосредоточенные в сердцевине бесконечной любви, сидя здесь с Энн и понимая, что в данный момент наблюдаю, как Энн воспаряет над обыденными чувствами, я ощущал реальность – изменчивую, не имеющую названия реальность – любви, и поэтому, когда Энн снова зарыдала, а я заключил ее в объятия и прижал к себе, я любил и ее, и жизнь в целом со всей неистовой силой своей снова преданной души.
Через какое-то время я поднялся и налил нам обоим выпить. Энн взяла бокал и улыбнулась мне:
– Ты прекрасный друг, Дэвид. Хорошо, что ты здесь. Хотела бы сказать, что Хью был бы этому рад, но, честное слово, даже представить не могу, кого еще я хотела бы видеть сейчас в этой комнате. Из моих новых друзей – никого. Только тебя. Из детей? Сэмми. Настало время Сэмми. Боже, я должна позвонить им. Должна сама им сказать.
– Я мог бы позвонить вместо тебя.
– Знаю. – Она поставила бокал на стол, так и не выпив.
– А что потом?
– Потом больница. Мне придется поехать туда. И узнать, что я могу сделать.
– Все тебе помогут.
– Надеюсь на это.
– Обязательно помогут.
– Лучше им позвонить.
– Хочешь, чтобы я ушел?
– На самом деле нет, но, наверное, так будет правильно. Тебе не стоит оставаться здесь, пока я буду разговаривать с детьми. – (Я кивнул.) – Лучше отправляйся домой, Дэвид. Тебе пора возвращаться в Чикаго. У тебя будут большие неприятности. Ты ведь сам говорил.
– Это не имеет значения.
– Я понимаю, сейчас тебе кажется, что не имеет, но это не так. Нам всем теперь надо позаботиться о себе. Вот так все и бывает. Хью говорил то же самое: хватит мечтать о рае, каждый человек сам за себя.
– Это невозможно.
– Тебе лучше отправиться домой.
– Я дома.
– Нет. Не говори так. Я понимаю, что ты чувствуешь. И благодарна тебе. Но здесь ничем уже не поможешь. Я сама все устрою. Я теперь такая практичная. До конца своих дней мне придется жить со случившимся, но пока что необходимо заняться делами. Мне предстоит сделать несколько телефонных звонков, быть сильной с детьми, даже если они и не ждут этого от меня. Тебе надо вернуться в Чикаго. Я же должна позвонить и на время забыть, что это ты был рядом со мной в самые ужасные минуты… – Голос ее внезапно сорвался, она прикрыла глаза и заплакала. – Я должна позвонить. А ты должен идти. Это все, что можно сделать.
Я хотел возразить. Я хотел никогда не покидать ее, но понимал, что будет неправильно сидеть рядом с ней, пока она звонит Киту, Сэмми и Джейд. Они узнают об этом, что добавит порцию глупости и обмана туда, где должно быть только горе. Не задавая вопросов, они узнают, что я был в Нью-Йорке, когда погиб Хью, и вряд ли оставят этот факт без внимания. Может быть, к тому времени, когда они начнут вычислять икс в чудовищной алгебре обстоятельств, я смогу улучить момент и сообщить о своей роли в смерти Хью.