Андрей Беспамятный - Кастинг Ивана Грозного
Шрифт:
Увлекшись своим занятием, смерды не замечали гостей минут пять. Потом наконец кто-то испуганно вскрикнул. Смех и стук оборвались. Мужчины поскидывали шапки, с достоинством поклонились. Женщины тоже начали кланяться, но при этом почему-то крестились — словно не человека перед собой увидели, а нерукотворную икону.
— Бог в помощь, — кивнул в ответ боярин. — Трифон Седой далеко?
— В лесу он, батюшка Илья Федотович, — отозвался один из мужиков со смеющимися глазами. Невысокий, но плечистый, в мокрой рубахе и черных холщовых штанах, заправленных в такие же, как у сержанта, поршни, он
Мужик коротко хохотнул, перевел взгляд на Матяха:
— Да ты, батюшка, никак соседа нам нового привез?
— Не соседа, а хозяина, — хмуро ответил боярин. — Даю я вашу деревню боярину Андрею на кормление.
— В таком разе прощения просим. — Мужик скребнул мозолистой рукой макушку, прижал к груди несуществующую шапку, низко поклонился. — Как по батюшке тебя звать-величать, хозяюшка?
Сержант пожал плечами, и вместо него ответил Илья Федотович:
— Андреем звать. А отчества не помнит. Татары в сече память отшибли.
— Стало быть, Андрей Беспамятный у нас теперь в боярах, — кивнул мужик.
— Ты, Гришка, язык свой окороти, — потемнел лицом Умильный и двинул своего коня грудью на смерда. — Он за тебя, безродного, кровь свою проливал, живота не жалел.
— Чегой-то не заметил я этого, батюшка, — нахально вскинул бороденку мужик. — Мы намедни от татар не за спинами боярскими укрывались, а в березнячок бармашинский утекли, как пальбу заслышали, да зарницы по Богородицкой стороне разглядели. Бог помог, сами ушли и скотину по меже увели, добро прихватили. Татаровье токмо барахло старое зацапало да мусор, что из ям на задворках на полки в дома поставили. Однако же петуха красного они нам все одно подпустили. И счастье наше не в животе боярском оказалось, а в росе, что солому ночью подмочила. Отсырели крыши, вот пожар и не занялся. Одним домом да сараями несколькими отделались.
Рука Ильи Федотовича потянулась к левому боку — туда, где должна висеть сабля. Но привычной рукояти на месте не оказалось, и ладонь бессильно сжалась в кулак.
— Допросишься у меня, Григорий, — наклонился к мужику боярин и поднес побелевшие костяшки сжатых пальцев ему чуть не под самый нос. — Чуешь, чем пахнет?
— Тверью пахнет, батюшка Илья Федотович, — ухмыльнулся мужик. — Там отродясь татар не видали.
— Окромя князей, — холодно парировал Умильный, выпрямляясь в седле. — Гляди, не доедешь целым до Твери-то. Дорога длинная, извилистая. Добра у тебя много… Ладно, как Трифон появится, вели в дом ко мне идти. И стряпуху позови, проголодались мы в дороге.
— Стряпуху пришлем, — хохотнул мужик. — Как же батюшку нашего голодом морить? Поезжай, Илья Федотович, не беспокойся.
Боярин Умильный поворотил коня, пустил его шагом. Когда немного отъехали, сказал, будто оправдываясь:
— Дерзок стал Гришка. Зазнался. Но хозяин крепкий, один за троих оброка дает. Жалко, коли после Юрьева дня уйдет. Напугали смердов вотяки…
Он откинулся назад, звонко хлопнул коня ладонью по крупу, одновременно натянув поводья. Скакун встал на дыбы, сделал на задних ногах несколько шагов, а потом сорвался во весь опор. Но длилась скачка недолго: минуту спустя всадники влетели в ворота длинного, метров двадцать, и широкого, метров семь будет, бревенчатого, крытого дранкой дома.
Ворота находились примерно посередине стены, но, оказавшись внутри, в крытом дворе, Андрей понял, что собственно жилищу отведена всего треть строения. Точнее, дом находился под большим навесом, общим для скота, хрюкающего и блеющего в загородках, для амбаров, полных свеженькими капустными кочанами и белыми шариками репы, для сеновала, сделанного прямо над жилым срубом, между его крышей и кровлей.
— Изрядная избушка, — огляделся сержант, спускаясь с коня.
— Обычный русский дом, — не понял его удивления боярин, спешиваясь следом. — Это смерды здешние мудрят что-то. Сказывают, как с Польши при деде моем переселились, все ляхским образом жить норовят. А этот сруб мне ярыга поставил, дабы отдохнуть мог, когда на здешнем краю поместья задерживаюсь. Опять же, оброк есть куда складывать. А то ранее я с целым обозом дворы объезжал. — Илья Федотович отпустил подпругу. — Где этого бездельника носит?
— Дом, наверное, строить помогает.
— А кто ему дозволял?! Ждан не крепостной, чтобы вольничать. Раб он мой. Мне его хлыновский суд головой за обман отдал.
— Какой обман? — поинтересовался Андрей.
— Часовню он мне подрядился возле Богородицкого монастыря поставить, в память о батюшке моем. — Боярин перекрестился, отвесил низкий поклон, едва не уронив с лысины свою тюбетейку. — Задаток взял, подлец, а за часовню месяца два не брался. Я его с холопами сграбастал да к воеводе в Хлынов отвез. Как суд собрали, мне его с женой и детьми головой отдали, пока долг не возвернет.
— Как же он отдаст, если в рабы попал? — не понял сержант.
— То его дело, — хмуро ответил боярин. — Думать был должен, как подряжался. Я его тут бортничать посадил. А остальное меня не касается.
— Значит, по гроб жизни влип?
— Нет, — нехотя признал Илья Федотович. — Бегает по воскресениям и праздникам в Богородицкое, стучит топориком. Столбы дубовые уже вкопал, три венца срубил. Как наполовину поднимет, стало быть, задаток отработал. Придется нового бортника искать. Или этого в крепостные уговаривать. Оброк втрое ниже наряда скину, может, и согласится.
Наконец послышались торопливые шаги, в ворота вбежал низкий, упитанный и круглолицый лохматый мужичок в настоящем, хотя и сильно поношенном, засаленном суконном кафтане, подбитом мехом. Он с ходу упал на колени, стукнулся головой о присыпанную соломой землю.
— Ладно корчиться, коней прими! — рыкнул на него Умильный.
— Ульи проверял, батюшка Илья Федотович. — Ждан поднялся на ноги, взял поводья из рук боярина. — Медведь, сказывали, окрест ходил, поломать мог. А Лукерию я в погреб за квасом послал. Сей час вернется.