Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания
Шрифт:
Гриша невольно прикрыл усталые глаза, и внезапно перед ним поплыли картины из детства. Военный пансионат на окраине Сухуми, волшебные пицундские сосны, прозрачное озеро Рица, обезьяний питомник, сладкая чурчхела. А вот они с дедом едут на армейском «уазике» куда-то в горы, вдоль бурной, словно всклокоченной реки. Дорога становится всё хуже, долина — всё уже, они поднимаются ещё выше, и вот перед ними могучие каменные стены, сложенные из идеально отёсанных блоков. Гриша прыгает по кладкам и забирается в башни, а дед разговаривает с высоким бородатым мужчиной, который показывает рукой на далёкие горы
После той поездки мальчик Гриша прямо-таки заболел Кавказом. Вначале он запоем стал читать книжечки этого самого бородача, оказавшегося потомком сосланных в Абхазию дворян-революционеров и неутомимым исследователем местных древностей. А потом в потайном ящике дедовского стола он случайно нашёл пачку засекреченных километровых карт и днями напролёт изучал изгибы бухт, извивы хребтов, петли горных троп. Как ни странно, именно тогда в нём и проснулся будущий филолог: его манили загадочные абхазские и грузинские названия, ему ужасно хотелось понять, что же значат эти имена, которые он выучил наизусть и которые волновали его в тысячу раз сильнее, чем названия выдуманных островов с пиратскими сокровищами. Поэтому здесь, в маленьком читальном зале Государственной рукописной библиотеки, Грише не было нужды в карте: он помнил её наизусть.
«Так, так… Самая дальняя крепость в Кодорской долине — Клычская, почти у Клухорского перевала, ведущего в Карачай. Наверное, это и есть Букол, который Агафий Миринейский называет Бухлоем и который постоянно переходил от мисимиан к аланам. Есть ещё, конечно, Сакенская крепость неподалёку, но она, судя по циклопической кладке, бронзового века, да и дорога оттуда идёт не к аланам, а к сванам. Ниже по течению — большая Чхалтинская крепость, полностью перегородившая проход к морю, но это, скорее всего, Цахар или Железная крепость. Дальше непроходимые Багадские скалы, а потом река вырывается на равнину. Судя по тому, что Анастасий жалуется на Фусту, откуда его перевели в «приятный» Фусумий, который расположен ближе к равнине, над сёлами, она должна была находиться где-то выше в горах».
Гриша мысленно шарил глазами по карте, и вдруг его осенило: «Алушта! Урочище на западном склоне горы Пшоу. Да, и крепость там есть! Правда, маленькая она, не тянет на город Фусту, как называет её Епифаний Монах. Хотя — стоп: на другом склоне Пшоу есть большая крепость Пал, с двойной стеной, рвом и посадом, которую уж точно никак нельзя миновать, выходя из Кодорской теснины на равнину. Ну конечно, апостол Андрей по дороге из Алании в Севастополь Великий, то есть в нынешний Сухуми, не мог пройти мимо Пала! Но как об этом узнал Епифаний? Только если он сам и проходил через эти места, то есть тоже спускался из верховьев Кодори к морю. Что же он там делал?»
Мысль Гриши, летевшая прежде стрелой, словно наткнулась на непробиваемую стену. Он то открывал глаза и смотрел в рукопись, то закрывал их и глядел в незримую карту, но ответа нигде не находил. Имя «Фуста» вдруг стало походить на слово «пусто». «Фуста, пусто, мимо, мимо, опять мимо… Фуста, пусто, фусты… Стой, а ведь в начале Епифаниева жития, там, где сусы, есть и народ фустов. Значит, и правда был такой народ — фустцы! Однако их имя явно произведено от названия крепости. То есть не топоним
Теперь Гриша застопорился на Сусании. Но тут у него не возникало никаких ассоциаций, кроме пожилой и властной Сусанны Яковлевны, которая вела у них в университете культуру речи. «Сусания, Сушания, Шушания… А если так? Сусания, Сисания, Сизания… Опять не то. Сусания, Ссания, Суания… Ну ясен пень, Суания — так же, как у Анастасия Апокрисиария! Какой же я дурак! Конечно, апостол поднялся по Риони в Суанию-Сванию-Сванетию, откуда перевалил в Аланию, а оттуда спустился в Фусту. Но Епифаний-то, верно, не был в Алании… Зато, зато… он был в Схимаре!
Ура, всё сходится! Епифаний добрался из Трапезунта до Фасиса — не реки, а одноимённого города: он упоминает его во втором путешествии Андрея. Фасис — это около нынешнего Поти, где-то на дне Палеостомского озера. Оттуда он по Риони поднялся к сванам. Странно, конечно, что, по Епифанию, над ними господствуют женщины, — сейчас там всё наоборот. Впрочем, что тут гадать? Ведь это древняя легенда о народе «женоуправляемых» мужчин: античные авторы рассказывают её и об истрийцах на Адриатике, и о варварах в Ливии, и о части сарматов, и о пиренейских иверах. Наверное, Епифаний просто перенёс это предание на иберов кавказских, называет же их преспокойно Геродот — а вслед за ним и Псевдо-Епифаний — эфиопами.
А потом Епифаний пошёл в Схимар. Где же был этот Схимар? Анастасий Апокрисиарий сообщает: «близ народа алан», Феодор Спудей: «близ вершины Кавказа, выше которой нет горы на земле». Пусть это и не обязательно Эльбрус, но уж точно Главный Кавказский хребет, на что указывает и соседство с аланами. Что же мы имеем к югу от хребта? Поскольку в Сванетии точно нет византийских крепостей, то остаются опять только верховья Кодори. Клычская, Сакенская, Чхалтинская крепости не подходят… Что же остаётся?»
Только Гриша закрыл глаза, чтобы ещё раз пробежаться памятью по дедовской километровке, как вдруг его вырвал из раздумий резкий голос, переходящий почти в крик:
— Сдаём рукописи!
— Да подождите же! Полчаса ведь почти до закрытия! — раздались с разных сторон голоса читателей.
— Я что, до семи часов за такую-то зарплату сидеть тут с вами буду?! — громогласно парировала блондинка-библиотекарша и, собрав свои пожитки, гордо покинула читальный зал.
Через пару минут на ей смену пришла кроткая седая старушка. Возмущённые жалобы читателей на вконец охамевшую сотрудницу она восприняла с грустным вздохом:
— Что ж я с ней с такой поделаю! Нашли б вы мужа нашей Саше!
Грише стало обидно, что за целый день он так почти и не продвинулся в чтении славянского жития, и в оставшиеся минуты решил глянуть, много ли там ещё осталось:
«Андреа же, оставив Симона с у ченикы, сам иде в Зихию. Жестоци же человеци илюти, и доныне неверии полма. Хотяаху Андреа убити, аще быта не ведали его не имуща имения и кротость и страсть ему. Таче оставив я, иде в Сегду горнюю. Человеци же ти смерни, кротци, с радостию прията слово».