Андрей Платонов
Шрифт:
Адресованная крестьянам радиопостановка о приключениях деревенского мужика Макара Прохорова в центральном городе Москве, его горькие замечания о смычке города и деревни за счет последней («Сколько мужиков должны зря жить на свете, чтобы здешние люди не умерли с голоду!»), остроумные наблюдения («Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, — они бы размножаться должны, а детей незаметно»), его горестные сомнения по поводу всего увиденного до рапповских ушей, похоже, не дошли. Как по не очень понятной причине не дошел до вождей опубликованный в «Октябре» же тремя месяцами раньше «Усомнившегося Макара» не менее крамольный рассказ «Государственный житель». А вот мытарства попавшего в письменную литературу клона Макара Ганушкина на глаза верховному начальству
Одиннадцатого ноября 1929 года на очередном заседании комфракции секретариата правления РАПП среди прочих вопросов была заслушана информация тов. Киршона о его разговоре с тов. Сталиным и была принята резолюция, состоящая из двух пунктов: «а) констатировать ошибку, допущенную редакцией „Октября“ с напечатанием рассказа Андрея Платонова „Усомнившийся Макар“; б) предложить редакции принять меры к исправлению ошибки. Выступить в „На литературном посту“ с соответствующей статьей».
Вот при каких обстоятельствах имя Платонова стало впервые известно Сталину и вызвало его читательский гнев. И это весьма показательно: не будь сталинской реакции, возможно, и Авербах промолчал бы. Но замять дело не удалось.
«В „Октябре“ я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова „Усомнившийся Макар“, за что мне поделом попало от Сталина, — рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня», — мужественно, но лаконично и как бы между делом — вышеприведенная цитата была помещена автором в скобки — раскаялся главный редактор «Октября» А. А. Фадеев, в пространном письме кровавой большевичке Р. С. Землячке. Косвенную вину за этот «зевок» пришлось принять на себя и двум членам редколлегии — Серафимовичу и Шолохову, публично высказавшим согласие с зубодробительной критикой рассказа.
За сатирическую, едкую историю о всепобеждающей силе советского партийного бюрократизма («…тут кушают без производства труда <…> Иной одну мысль напишет на квитанции, — за это его с семейством целых полтора года кормят <…> А другой и не пишет ничего — просто живет для назидания другим»), за беспощадный портрет большого паразитического города, где нет ни разума, ни справедливости, ни милосердия, и всё определяют великие и мощные ученейшие люди со страшными и мертвыми глазами, которым нет дела до конкретного человека, за поставленный диагноз фактического поражения рабоче-крестьянской революции и неявную мечту о ликвидации государства и, наконец, за то, что знаменитые ленинские слова «наши учреждения — дерьмо, наши законы дерьмо… в наших учреждениях сидят враждебные нам люди», герои рассказа читают и одобряют в сумасшедшем доме («— Правильно! — поддакивали больные душой и рабочие и крестьяне») — за все за это Платонов получил от «кабалы святош» по полной.
Удивление вызывает не столько комиссарский «разнос», сколько то странное обстоятельство, что Фадеев сей вопиющий, возмутительный текст-поступок пропустил, прочитав либо невнимательно, либо вовсе не прочитав или же, чего тоже нельзя исключать, втайне с Платоновым и его диагнозом согласившись. Вот почему не только к Платонову, но и к тем, кто его поддерживал и душевно ему сочувствовал, были обращены гневные строки Леопольда Авербаха:
«Мы „рожаем“ новое общество. Нам нужно величайшее напряжение всех сил, подобранность всех мускулов, суровая целеустремленность. А к нам приходят с проповедью расслабленности! А нас хотят разжалобить! А к нам приходят с проповедью гуманизма! Как будто есть на свете что-либо более истинно человеческое, чем классовая ненависть пролетариата <…>
Оставлен позади первый год пятилетки. Миллионы „Макаров“ заняты „целостными масштабами“. Миллионы „Макаров“, как никогда еще раньше, двинулись к крупному социалистическому хозяйству в деревне. Миллионы „Макаров“ перевели нашу революцию на новую, еще более высокую, ступень <…>
Рассказ Платонова — идеологическое отражение сопротивляющейся мелкобуржуазной стихии. В нем есть двусмысленность, в нем имеются места, позволяющие предполагать те или иные „благородные“ субъективные пожелания автора. Но наше время не терпит двусмысленности; к тому же рассказ
После такого заключения усомнившемуся сочинителю оставалось сушить сухари или по меньшей мере навсегда проститься с идеей быть напечатанным в родной стране, однако в последних строках письма, пропев осанну оклеветанной Платоновым партии («…партия наша — отнюдь не партия Чумовых, а партия большевиков <…> она снимает всякую возможность противопоставления „целостных масштабов“ „частным Макарам“»), Авербах поучал: «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов».
В этих словах была надежда. Если должен понять, значит, может понять, если может — значит, поймет (и не случайно уже в феврале 1930 года Платонов напечатал в журнале «Октябрь» очерк «Первый Иван» — своеобразное, выданное авансом свидетельство временного прощения со стороны верховных вождей). Но все же, несмотря на как бы протянутую руку, реакция партии на «Усомнившегося Макара» могла показаться и чрезмерной — так не ругали даже Булгакова с Замятиным, и нетрудно понять, за что Платонову досталось. С одной стороны, с ним обошлись по принципу: бей своих, чтоб чужие боялись. С другой — в устах пролетарского писателя, каковым считался Платонов, критика советского бюрократизма непреднамеренно, но органично перешедшая в критику советского строя, расценивалась как предательство, и то, что можно было простить писателям, которые даже не старались рядиться в попутчиков, как аттестовал некогда Авербах Булгакова, нельзя было простить рабочему, не буржуйскому сынку, не безнадежному человеку, однако также написавшему «произведение даже и не попутническое». Так совпали в сознании литературного инквизитора два гениальных русских современника — у Авербаха был вкус, когда он выбирал свои жертвы.
У нас нет документальных свидетельств того, как отреагировал Платонов на статью, опубликованную сразу в трех печатных органах: в «Октябре», «На литературном посту» и «Правде», но если его сильно задели сравнительно безобидные девичьи уколы, что было говорить про хорошо просчитанные удары главного литературного активиста страны? Известно, что в конце 1929 года Платонов вторично (после осени 1927 года), на этот раз один, без семьи, уехал в Ленинград в составе писательской бригады и поступил на металлический завод имени Сталина. На производстве он пробыл до весны следующего года в качестве писателя-очеркиста в конструкторском бюро, и своеобразным конструктивным возражением Авербаху можно считать два произведения.
Это уже упоминавшийся очерк «Первый Иван» (Октябрь. 1930. № 2) с его «позитивным» содержанием и уверенным в себе и правоте своего дела героем — колхозным техником Первоивановым («Нам пища-одежда-жилище — пустяки: их мы в мах устроим. Мы соображаем прочней и дальше наш колхоз в одиночку не удержится», — объясняет он повествователю свою «генеральную линию», и тот делает правильный вывод: «Было в точности ясно, что в мире необходимо иметь множество „Первых Иванов“, дабы уничтожить скуку природы счастливым смыслом их совокупного, образующего творчества»). Эту ясность не преминула отметить и советская критика: «„Первый Иван“ — это бесспорный симптом „выздоравливания“, истоки которого в „обращении писателя к фактическому материалу наших дней“», — писал в статье «Ошибки мастера» (Звезда. 1930. № 4) критик М. Майзель, хотя там же, точно в воду глядя, сделал оговорку: «Как ни хорошо написан „Первый Иван“, но это очерк, и как таковой он не может дать достаточно веских и полноценных оснований для серьезных заключений об изменении всей творческой личностиписателя». Однако известен не опубликованный при жизни Платонова новый финал «Усомнившегося Макара», герой которого, «мелкобуржуазный, подкулацкий человек» («правду говорил вождь тов. Авербах», — уточняет автор), умирает от «слабости сердца, не перенесшего настигшего его организованного счастья».