Андрей Рублев
Шрифт:
– Уразумела из твоих слов, что за камскую соль надо людской кровью расплату вести, потому хозяева от нашего сурового погляда на них землю свою не отдадут. Московский князь ведает, что от любого взмаха меча, от любой стрелы в человеке жизнь кончается, потому и велел тебе поостыть от назойливого возмечтания. Мне ль не ведома горячность твоего сердца, кою поняли князь и святитель Сергий, потому и велели повременить с возмечтаниями, за кои можно проститься с жизнью. Аль мало у тебя прибытка и богатства?
– Не про то речь ведешь, Аринушка. Не нищий. На паперти с протянутой рукой не стою.
Встала из-за стола боярыня и, скрестив руки на груди, прошлась по горнице и, остановившись у окна, открыла вторую створу:
– Темень на воле кромешная!
– Осень на пороге.
Боярыня, обернувшись, тихо сказала:
– Не пугай меня, Хрисанф, минувшим. Хотела быть с тобой. Тому твои домашние воспротивились, а ты не пошел против родительской воли. Кукша супротив всех пошел, возложив на меня супружеский венец. А ведь и ты мог такое же сотворить, зная, как мечтала о счастье с тобой.
– Теперь ты свободна.
– Не терзай себя и меня несбыточным. Аль не знаешь, что и меня судьба счастьем не одарила. Всякая накипь жизни многое выжгла в душе да и сердце остудила. Всего того, чем жили с тобой в минувшие годы, не воскресишь. Иными помыслами живем. Ты во власти возмечтаний о соляных богатствах Камы. А я…
Боярыня замолчала, подошла к столу и, пристально глядя на Строганова, села на прежнее место.
– Чем живешь ноне, Аринушка?
– Путаюсь во вдовьем подоле, без тепла сердечного к людям. Вот гляжу на тебя и горестно мне, и на тебе озимый сев седины знаток. Водится седина и в моих косах.
– Ты вовсе прежняя, Аринушка. Может быть, у тебя кто другой есть?
– Ох и прыткий на спрос! – Боярыня откинулась к спинке кресла и, глядя на Строганова, допила большими глотками из чарки мед. – Вспомяни, сколь годков минуло.
– Стало быть, начисто позабыла?
Боярыня, сурово глядя на Строганова, ответила:
– Нет, Хрисанф, не позабыла тебя. Помнила про тебя. Помнила и растила для тебя коней в подарок. Собиралась по осенней лиственной метели к тебе отправить, да, слава богу, ты сам объявился.
– Аринушка!
– Замолчи, а то задохнусь от сердечной встревоженности. Уразумей, – я не та тепереча, какой знал меня ране. Пошто не напоминал мне о любви? Ведь знай я о ней, может статься, убежала бы к тебе из Кукшиного полона. В родительском доме душно было мне от материнского дыхания. Обрадовалась, когда Кукша от него освободил. Злая я теперь и бесстрашная. Даже татар не боюсь. Любого ихого лишнего шага возле меня не прощаю. Зубы стискиваю по-мужицки, до скрежета, когда гляжу на людскую жизнь. Народ наш с виду будто не боязливый, а голову из татарского хомута вытянуть не может.
– Народ, Аринушка, тут не повинен. Слепоты в его очах много. Разум у людей пока без светлины, а у бояр с монахами язык на масле во рту шевелится. А под их дудку твой удельный князь выплясывает?
– Все так, Хрисанф! У торгового человека глаза зорче. Купцы трут бока возле черных людей, но ради своего прибытка их не больно-то жалеют.
– Плесни-ка. – Боярыня подвинула Строганову пустую чару, пояснила: – А то я больно разохотилась на злые слова. – Отпив хмельного напитка, спросила с вызовом: – Хочешь, Хрисанф, услыхать от меня бабью правду?
– Говори, Аринушка.
– Скажу! Умнее мы вас, мужиков! Вечность Руси нами держится! С материнским молоком сыновья напиваются бесстрашной смелости. Вот те крест! Попомни! бабы заставят Русь от ига Орды освободиться. – Улыбаясь, боярыня спросила: – Молчишь? Не поглянулся, кажись, мой сказ про бабий ум? – Она смотрела на Строганова пристально, не убирая с лица улыбки, но улыбка эта не была ласковой. Опустив чару, сказала сокрушенно: – Напугал ты меня негаданным наездом, заставил отомкнуть ларец памяти да отыскать в нем то, что давно кануло в Лету. – Не сводя с гостя настойчивого взгляда, боярыня встала. – Поздно. Спать надо! Да только разве заснем?
Порывисто встав, Строганов шагнул к боярыне, легко поднял ее на руки, прижал к груди. Боярыня, обвив его шею рукой, замерла в ожидании поцелуя, но Строганов не поцеловал, и она прошептала:
– Поставь меня. Холодная я!
Когда Строганов выполнил ее просьбу, она, засмеявшись, уткнулась головой в его плечо:
– Пойдем на волю. Пускай ветерок пообдует нас. Память, того и гляди, к греху подведет, а от него нам легче не станет.
3
Ненастье затянулось. Который день без устали поили землю дожди, мелкие и частые. Все промокало до основания…
Мокрый лес. Людям мало ведомый, но готовый всякому при надобности дать сохранность от любых худых людей. Лес непроходный для коня, а в иных местах – и для человека.
Молчаливый лес обступал Андрея Рублева, которому буквально приходилось протискиваться между лесин и рвать о рогатины сучьев намокший пестрядинный кафтан. Шел Андрей к Тайному озеру с надеждой оказаться в вотчине боярыни Ирины Хмельной.
После ночлега в укрывшейся в лесу деревушке Андрей подался в путь ранним утром. Не зная дороги, он плутал по лесу, частенько возвращаясь к недавно пройденным местам. Изрядно устав, до нитки промочив одежду, Андрей в лесной глухомани натолкнулся на скит с пасекой. Монах-бортник, участливо оглядев путника, угостил его медом и малиновым настоем с ржаными сухарями. Андрей с удовольствием, согреваясь, пил пахучий настой, а монах старательно растолковывал, как быстрей дойти до надобного ему озера. Напрягая память, старик перечислял Андрею лесные речки, овраги, завалы буреполома, давние и недавние гари, которые ему придется миновать по пути. Бортник ласково называл речки говоруньями. Андрей не успевал, а вернее, не старался запоминать их звания, понимая, что все лесные речки чем-то похожи, пусть и зовутся людьми, как кому на душу ляжет – то Чистой, то Сухой, то Голубицей, а то и Сердитой. Некоторые из названий Андрей невольно запомнил. Бортник особенно подробно описал приметы речки Сердитой. По его словам, на ее берегах означится лесная нахоженная тропа и выведет на торный тележник, к озеру.