Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

Автор благодарит всех, чьи материалы и размышления, относящиеся к творчеству А. Тарковского, использованы при написании книги: М. Тарковскую, А. Вознесенского, Н. Бурляева, Д. Баниониса, А. Михалкова-Кончаловского, Н. Бондарчук, В. Малявину, А. Демидову, Э. Артемьева, В. Юсова, Н. Зоркую, В. Басенко, Л. Анненского. О. Суркову, О. Тенейшвили, М. Ромма, М. Ромадина, В. Шитову, Эббо Демонта и многих других, кому посчастливилось встречаться, работать с Андреем Тарковским или писать о нем.

Он взорвал кинематографический мир,

Он творил некую магически организованную субстанцию фильма, которую зрители не должны были понимать. И более того — чувствовать. Эмоции и разум — лишь ловушки в постижении таинств человеческого духа. Он искал способ транслировать глубинные, смутные, но пронзительные образы из души в душу, мечтал о возможности воздействовать киноискусством на уровне подсознания — ведь спасению подлежит все человечество. Он знал безоговорочно: миру, чтобы выжить, нужен обновленный гомо сапиенс, формирующийся под действием большого Искусства, высокой Культуры и незыблемых духовных ценностей. Личность, управляемая лишь нравственными законами, игнорирующая все виды материальных благ, востребованных низменным телом.

Кино же — настоящее кино, уникальный инструмент воздействия на преображение человека, а значит — самое действенное средство в спасении мира.

Андрей Тарковский снял семь с половиной фильмов, каждый из которых получил высшие оценки мирового кинематографического сообщества. Один из них — «Андрей Рублев» — удостоился «звания» «фильма фильмов», подобно тому как «книгой книг» признана Библия.

О Тарковском писали и говорили очень много. Его фильмы смотрели и будут смотреть еще долгие годы, открывая все новые глубины смысла, размышляя и споря. Во всяком случае, до тех пор, пока вопрос о тяжбе духовного и материального не будет закрыт однозначным решением. Пока не появятся ответы на «вечные вопросы»: кто мы, откуда, кем посланы в мир, зачем живем, куда уходим? Тогда-то муки Тарковского, вглядывавшегося в бездну тайн бытия человечества, покажутся нам, всеведущим, не менее наивными, чем давние споры о форме Земли.

Только, похоже, замысел Творца, слившего в едином творении дух и материю, не предполагает разгадок, а значит, выраженные киноязыком поиски смысла существования не потеряют актуальности, пока кино не отойдет в зону архаичной экзотики, не соприкасающейся с человеком новой цивилизации, когда безнадежно, как старые дискеты, устареет сам способ объясняться при помощи кинокамеры и доступных ей методов передачи информации. А «проклятые вопросы», столетиями стоявшие на повестке дня, будут исследоваться при помощи иных механизмов творчества.

Но ведь может случиться и обратное: именно магическая, до конца не проясняемая суть фильмов Тарковского с особой остротой будет востребована миром, стремительно приближающимся к духовному коллапсу. А особенности его киноязыка: разъятая, как под ножом прозектора, плоть материи, пойманное в ловушку застывшей камерой время — превратят длинноты и умолчания в «зоны духовности» (вроде закрывшегося от цивилизации Гоа), область медитативного погружения в глубины самопознания, сохранят его фильмы в особой нише знаний рядом с религиозными учениями и духовными практиками.

Семь с половиной лент Тарковского — капля инородного «вещества» в океане коммерческого и просто плохого кино, под какой бы маркой оно ни создавалось. Семь с половиной лент Тарковского, существующие в киномире обособленно, словно островок земной зеленеющей плоти в загадочном океане Соляриса, стали кодом интеллектуальной и эстетической зрелости человека,

В размышлениях о Тарковском и его творчестве остается и главный, нерешенный вопрос, имеющий отношение к сферам, для человека принципиально закрытым: феномен дара, вдохновения, озарения, то есть присутствия некоего иррационального высшего начала в делах земных, в бренном сосуде человеческой телесности, часто для этого высшего начала инородной.

Откуда, сам не всегда сознавая механизмы своего прорыва, Тарковский извлекал образы, мотивы, способы сопоставления, вовлечения в единое целое разных частей мироздания, играя такими понятиями, как дух, материя, человек, история, смерть, вечность?

Он создавал новые миры из подчас рационально не объяснимых элементов, исследуя явления и чувства, самому не слишком близкие, — жертвенность, сострадание, любовь. Парадокс организованной с шифровальной сложностью личности Тарковского состоит в том, что он как бы существовал одновременно на разных территориях, обозначенных «двойным гражданством» — материальным и духовным. Там, в высших сферах, находятся источники уникального дара, в то время как бытийный, плотский план предопределяет особенности человеческой сути, с даром не сопрягаемые, зачастую ему противоречащие. Отсюда череда парадоксов, принимающих обличив зловещего рока, преследовавшего все начинания Тарковского.

Он чтил свою Родину, принимая ее со всеми издержками развитого социализма, с его маразмом, жестокостью, лживостью, враждебностью. Он «хотел быть понят родной страной», обласкан и вознагражден ею. Но, отрешенный от политической и социальной конкретики, далекий от понимания закулисных процессов киномира, терпел поражение за поражением. Для власти Страны Советов законопослушный, идейно выдержанный Тарковский остался чужаком, раздражающим своей непонятностью, невозможностью взаимопонимания. Ощущая инородность чутьем охотника, власть сделала все возможное, чтобы отторгнуть его творения, предать анафеме, уничтожить. Далекий от идейных бунтов, преданный своей стране без всяких диссидентских фиг в кармане, Тарковский становится, по существу, «чуждым элементом», вынужденным просить убежища за рубежом.

Он считал себя мессией, отдающим все духовные и творческие силы совершенствованию человечества. Но зритель, для которого он творил, зачастую был далек от понимания его «проповедей». Широкая аудитория СССР не имела культурных ресурсов для освоения кинотерритории Тарковского: интеллектуального багажа и тонкости восприятия, навыка приобщения к сложному материалу. «Да, мои фильмы трудны для восприятия, — признает Тарковский, — но я не пойду ни на малейшие компромиссы с толпой, дабы сделать их более доступными или «интересными», я не сделаю и полшага к тому, чтобы быть понятным зрителю».

Он не собирался развлекать, даже заинтересовывать. Он боялся капли сентиментальности или юмора, попавшей на пленку. Тарковский был твердо уверен: просмотр его фильма должен стать болезненной операцией, почти столь же мучительной, как и процесс съемок. Только тогда человек, познавший вслед за учителем глубины самопознания, сможет что-то изменить в себе. А, следовательно, изменится погрязший в низменной материальности мир.

Иные формы воздействия кинематографа на зрителя Тарковский отрицал. Его публичные отзывы о ведущих фигурах кинематографа, ищущих пути взаимосвязи со зрителем, отличающиеся от его собственных принципов, резко негативны. Упорство «мессии» ожесточало «иноверцев». И все чаще звучал призыв: «Распни, распни его!»