Андроид Каренина

Уинтерс Бен Х.

ВОТ МОЙ ОТВЕТ. СКАЖИ ИМ, ЧТО ОНИ БУДУТ УНИЧТОЖЕНЫ. СКАЖИ ИМ, ЧТО Я ОБЛАДАЮ СИЛОЙ УБИТЬ ИХ, КОГДА МНЕ ЗАБЛАГОРАССУДИТСЯ, И ЭТО МОЕ НАМЕРЕНИЕ. СКАЖИ ИМ, ЧТО ОНИ МОГУТ БЕЖАТЬ, ЕСЛИ ЗАХОТЯТ, ПРЯТАТЬСЯ, ЕСЛИ СМОГУТ, НО Я ВСЕ РАВНО УНИЧТОЖУ ИХ.

— Ах, Алексей Александрович, ради бога, не будем делать рекриминаций! — ответил Стива несколько слабее.

Он бросил взгляд на дверь, решив, что нужно убраться, прежде чем разговор продолжиться; но ему действительно очень нужно было это место в комитете.

— Думаю, что время уже упущено, — сказал Каренин своим обычным, человеческим голосом. — А, замечательно! Прибыл гость. Левитский!

В комнату вновь вошел Солдатик, удерживая

за дрожащий локоть маленького, полного человека с кипой рыжих кудрявых волос, покрытых смятой шляпой в английском стиле.

— Я… я…

— Человек, поклонись Царю.

Степан Аркадьич был снова поражен. Он никогда не слыхал за всю свою жизнь, чтобы кто-то использовал древнее, почтительное «Царь», и он также знал, что ни его отец, ни его дед не произносили его: этого не было с того момента, как начался Век Грозниума, и к власти пришло Министерство Робототехники и Государственного Управления.

Каренин принял непривычный титул как должное, сделав повелительное движение рукой, когда Левицкий поклонился ему.

— Алексей? — решился Облонский.

— Я думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, — ответил Алексей Александрович спокойно, но дверь в комнату с шумом распахнулась и тут же захлопнулась без чьей-либо помощи, а витраж в окне неожиданно взорвался, разлетевшись на тысячи мелких осколков.

— Но, ради бога, не горячись, — сказал Степан Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя, но тут же одернул руку обратно, испугавшись металлического холода тела другого человека; но осталось ли в нем что-либо человеческое?

— Господин? Господин? — начал испуганный Левитский, но Солдатик быстро успокоил его ударом сапога в живот.

Алексей Александрович встал с кресла и поднял сияющий палец, словно бы рассматривая его в солнечном свете.

Облонский нервно сглотнул.

— Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, — сказал вдруг Алексей Александрович, поднимая брови.

— Открой глаза! — гаркнул Солдатик на Левитского.

— Нет… пожалуйста…

— Открой!

— Теперь меня интересует только жизнь народа, — продолжил Каренин, пересекая комнату и приближаясь к Левитскому, в то время как Солдатик схватил его за подбородок, чтобы зафиксировать. — Моя цель — защитить народ. Вот мое видениепроблемы.

Он поднял свой палец с красным кончиком к глазам журналиста, и Степан Аркадьич выбежал из комнаты.

Глава 11

Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не может быть предпринято.

Многие семьи годами остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.

И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли была невыносима, когда весеннее солнышко сменилось ослепительным блеском лета — особенного для них этоголета с городскими улицами, заполненными пришельцами, которые осмелели настолько, что стали врываться в дома в поисках жертв.

В последнее время между Анной и Вронским не было согласия, и потому они продолжали жить в Москве в состоянии неопределенности, ожидая каждый день решения — будет ли им даровано прощение и разрешение на брак, или им откажут и подвергнут наказанию.

Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.

Именно в это время для Анны вдруг стало очевидно, что Вронский переключил свое внимание на других женщин. Для нее весь он,

со всеми его привычками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам, и эта любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен был часть любви перенести на других или на другую женщину, — и она ревновала. Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малейшему намеку она переносила свою ревность с одного предмета на другой. То она ревновала его к тем грубым женщинам, с которыми благодаря своим холостым связям он так легко мог войти в сношения; то она ревновала его к светским женщинам, с которыми он мог встретиться; то она ревновала его к воображаемой девушке, на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться.

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем поводы к негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла его.

Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей прожила в Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича, утрату Андроида Карениной — она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы всю тяжесть ее положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в Москве, а не в деревне, он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она того хотела. Ему необходимо было общество, и он поставил ее в это ужасное положение, тяжесть которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват в том, что она навеки разлучена с сыном и роботом-компаньоном, по которому с каждым днем тосковала все больше и больше. Она просыпалась от ночных кошмаров, в которых Андроид Каренина грустно пела для нее печальные песни о любви и предательстве. Прогуливаясь по комнате с холодным потом, сбегавшим по ее спине, Анна убеждала себя, что у робота не было Речесинтезатора, и потому он не мог петь, и даже больше — у него не было сердца, чтобы любить и быть любимым.

Но и те редкие минуты нежности, которые наступали между ними, не успокаивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия, уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее.

Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с холостого обеда, на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету (комната, где менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях передумывала выражения вчерашней ссоры.

Все началось с того, что Вронский решил взять в дом в качестве слуги бестолкового холостого мужика по имени Петр. Казалось, Анна осталась последней в обществе, кто по-прежнему презирал саму мысль о том, чтобы привлекать людей для выполнения работы бытовых роботов II класса: подавать еду и напитки, убирать и стирать, открывать дверь и объявлять имена прибывших гостей. Для Анны было что-то ужасное в идее прислуживания людей людям, словно бы они были роботами. Вронский же находил это нововведение очаровательным и придерживался мнения, что это чрезвычайно приятно иметь в доме существо из плоти и крови, которое надрезало бы сигары и стригло усы хозяину, обеспечивая тем самым petite-liberte, о которой говорил Облонский в кабинете Каренина.

— Что ж, хорошо, но если твои маленькие свободы достигаются только угнетением другого человека, то что же это будет за свобода? — спросила Анна угрюмо, когда Петр шаркающей походкой вышел из комнаты, унося пустой поднос для напитков.

Вронский допустил ошибку, когда, отвечая на ее возражения, которые, он знал, были произнесены серьезно, решился пошутить; он зашел очень далеко, предложив заменить неприятного ей Петра на молодую хорошенькую женщину. Анна покраснела и разгневанная вышла из комнаты.