Анелька
Шрифт:
— Бог с вами, что вы такое говорите! Где ваши дети летают? — с беспокойством переспросила пани.
Заяц молча указал рукой в сторону болот.
Все вышли за порог и посмотрели туда.
Небо было облачное, только кое-где мерцали одинокие звезды. Теплый воздух пахнул сыростью и гнилью. Из топившейся в избе печи на двор падала полоса красного света. Журавль у колодца черным силуэтом рисовался на фоне неба.
За окружавшим двор плетнем, шагах в двухстах от дома, мелькало несколько слабых огоньков. Они то мерцали и гасли, то,
Юзек разревелся. Испуганная мать взяла его за руку и увела в комнату. Заплакала и жена Зайца, шепча молитву, а Заяц сидел все в той же позе, подпирая голову рукой, и смотрел на огоньки.
— Коли им тут нравится, так пусть себе пляшут, — сказал он.
Впрочем, раньше он, видя блуждающие огоньки, уверял, что это души прежних обитателей хутора.
— Значит, всякая душа бродит по тем местам, которые она любила? — тихо спросила у него Анелька.
— А как же! Они, когда живы были, тут купались, ловили пиявок, — вот и теперь иной раз прилетают…
Анелька с облегчением подумала, что и ее душа сможет иногда бывать там, в их старом саду.
С этого дня она очень полюбила Зайца и с какой-то щемящей грустью поглядывала на болота, к которым так привязались его дети, что даже с неба возвращаются сюда.
Мать ее, напротив, еще больше возненавидела здешние места: мало того, что они такие жуткие, — здесь еще водятся какие-то призраки! Детям она твердила:
Зачем вы слушаете Зайца? Он мелет вздор. Души по земле не ходят. Это болотные огни или, может, светлячки летают.
Но и сама была напугана и ни за что не вышла бы ночью из дома.
Так текли дни за днями. Юзек все смелее ел черный хлеб, горох и картошку, часто даже без всякой приправы, и все дальше ходил на прогулки. Однажды он даже покатался верхом на заморенной лошадке Зайца. Мать же здесь еще больше расхворалась, а у Анельки часто бывал жар и озноб, силы ее таяли.
Заяц присматривался к ним обеим и качал головой.
— А ведь нехорошо делает пан! Совсем он их бросил, — сказала ему раз жена.
— Э! — Заяц махнул рукой. — Он всегда непутевый был, двенадцать лет его знаю. — Потом добавил: — Да и хутор наш был бы другой, если бы тут хоть две канавы вырыть. Не хворали бы люди.
Через две недели опять приехал Шмуль. Привез от ксендза клетку с курами, а из города — сыры и масло, хлеб, булки — и два письма. Одно было от пана Яна. Его пани распечатала первым и начала читать:
"Дорогая Меця!
Господь возложил на нас тяжкий крест, и нам остается лишь нести его мужественно. Дикое упрямство мужиков…"
— Но они же соглашались подписать договор! — перебила она самое себя.
"…Дикое упрямство мужиков вынудило меня продать имение. Тетушки я дома не застал, а на мои письма она не отвечает. Она должна скоро вернуться, и тогда
О пожаре, уничтожившем все, что у нас еще оставалось, я лучше не буду говорить. Видишь, какое счастье, что твоих драгоценностей не было в доме!..
Представить себе не могу, что уже не увижу своего кабинета, а как подумаю о тех неприятностях и страхе, которые вы пережили, я просто с ума схожу.
Живу я у славного Клеменса, но здесь только мое тело, а душа — с вами. Меня не радуют его роскошные гостиные, на его знаменитых обедах, которые и ты, верно, не забыла, я ничего не ем. Скажу тебе откровенно, состояние моего здоровья просто меня пугает.
Передай Зайцу, чтобы он все имеющиеся у него запасы…"
— О каких таких запасах он говорит? — опять вставила пани.
"…все имеющиеся у него запасы продал немедленно и деньги отдал тебе, дорогая Меця. Я, пожалуй, не возьму из них ни гроша, чтобы у вас было побольше. Прошу тебя, ничего для себя не жалей и не вздумай экономить. Здоровье прежде всего.
Мы живем в исключительно трудное время. Я не знаю ни одного человека, который не имел бы тяжких забот. Веришь ли, пани Габриэля порвала с Владеком! Узнав об этой новой неприятности, ты будешь иметь слабое представление о том, как я страдаю. Что делать, такой уж у меня характер!
Клеменс целует твои ручки. Этот благородный человек вот уже два часа в дурном настроении из-за того, что не может послать тебе клубнику из своего сада…"
Не дочитав письма, пани скомкала его и сунула в карман. Это был ее первый энергичный протест за все годы.
— Бессердечный человек! — прошептала она.
Второе письмо было от тетки Анны, той самой, которая встретила в усадьбе такой холодный прием. Пани распечатала его неохотно.
— Бедная! — сказала она. — Наверное, просит помощи, а я сейчас ей ничего уделить не могу.
Все же она начала читать:
"Дорогая, любимая сестра!
Я узнала от Шмуля про все ваши несчастья. Боже мой, как это могло случиться? Шмуль говорит, что вы теперь живете в лачуге и вам нечего есть и не во что одеться.
Ах, если бы я поступила экономкой к какому-нибудь почтенному ксендзу, я могла бы вам оказать более существенную помощь. Но мне самой сейчас туго приходится, и я посылаю вам только кое-какую одежонку…"
— О какой это посылке она пишет? — удивилась глубоко тронутая пани.
— Правду пишет, — сказал Шмуль. — Она дала мне для вас какой-то узелок. Вот он.
"Бог видит, как я рада была бы взять вас всех к себе, но комнатка у меня тесная и только одна кровать, да такая, что на ней и один человек с трудом может улечься.