Ангел
Шрифт:
– И с саблями!
– она ослабила свои объятия, сползла с меня, взяла за руку, - тогда, побежали?
Я ее повел, что называется, огородами, то есть в обход, через маленький больничный парк, где в заборе масса лазеек, чтобы улизнуть незаметно. Не поведу же через парадный выход? Тем более, там висит огромный, злополучный плакат с рекламой. Сели, на первый подошедший трамвай.
– Мы едем домой?
– Нет. К бабушке... в больницу. Она заболела...
Внимательно смотрю на нее. Она знает! Чувствовала. Хоть никто ей и не говорил об этом. Трамвай звенит металлом на повороте и открывается прекрасный вид на рекламный щит мебельной фабрики. У меня все похолодело внутри. Затаиваю дыхание. Еще секунда и она увидит.
– Это я?
– спрашивает шепотом с удивлением, глядя на плакат.
– Да...
– Ты это сделал для меня?
– Да...
Она молчит, а я ни жив не мертв... Затаился.
– Спасибо...
– шепчет и прижимается ко мне теснее. берет за руку... робко пальчиками просачивается между моих пальцев в замок.
– Я правда, такая красивая?
–
Я не понимаю женщин! Чем больше узнаю, тем больше не понимаю! Да я бы на ее месте, так врезал бы себе, чтоб аж щека треснула.
То есть, я смело могу публиковать любые картины, где есть Света? Значит... На выставку, заключительным экспонатом будет самый мой первый карандашный набросок ее глаз. Я так хочу! И свожу Свету на эту выставку. Скажу ей... Ничего не скажу... Пусть сама поймет, что это она сотворила Мастера. Господи... Да что ж так низ живота-то болит?
Онкологическую клинику мы нашли без проблем. Еще бы! Я предварительно перелопатил в поисках всю карту города на "Гугле" и уже точно знал, где это находится. Вот только никак не решу, пойти к Анне Степановне со Светой, то ли остаться у дверей палаты и подождать пока они поговорят. Умом понимаю, что лучше не появляться перед бабушкой, но где ваша порядочность, кабальеро? Как сказали бы в Испании колониальных времён. По-человечески, я просто обязан проведать ее. Решил, что по-человечески будет справедливей. И в регистратуре сделал заявку на визит, где нам разрешили пройти в палату.
– Бабушка! А мы с больницы убежали!
– подходит к постели Анны Степановны, я же, деликатно остался стоять поодаль.
Анна Степановна, очень плохо выглядит, последний раз, когда я ее видел, она была очень бодрой старушкой. Но последний раз, это еще года три назад, а так, никогда больше не пересекались ни на лестнице, ни на улице. А сейчас хрипло дышит, и смотрит сквозь пелену невыносимой боли, с трудом сдерживая гримасу страдания и стон. Внимательно посмотрела на Свету, цепким оценивающим взглядом, потом перевела взгляд на меня. Слабым движением руки манит к себе. Я подошел. Хрипло проговорила:
– Сережа... Не отдавай её ей... Прошу тебя, не отдавай...
– Хорошо, тётя Аня, не отдам.
Кому, "ей" я прекрасно понял - значит Вере. Когда я был еще малолетним сопляком и гонял мяч во дворе, она уже взрослая и красивая девушка искала развлечений в обществе больших и плохих парней. Может они, вовсе и не плохие, но имели несколько атрибутов и признаков, за что и были причислены лавочными старушками в столь неприглядную категорию людей. Длинные волосы, джинсы клёш и неизменная гитара на перевес. Авторитет у старух был что у дикторов телевидения, вот и навязали это погоняло "плохие мальчики" всем, у кого присутствовал хоть один из атрибутов. К тому же, парни были не дураки выпить, ну и Вера, вместе с ними. Собирались, всегда под вечер, на той же лавочке, в аккурат, после ухода старушек на покой, распивали бутылку, другую какой-нибудь гнилушки и всю ночь орали песни. Плохие.
– Ты, всегда был хорошим мальчиком, - продолжала хрипеть Анна Степановна, - я знаю, что никогда не обидишь ее. А им, не отдавай, никому не отдавай.
– Хорошо, тётя Аня.
Если бы только она знала, как мне приходиться бороться с самим собой, за то, чтобы не обидеть.
– А сейчас, идите. Идите, с Богом.
– Бабушка, мы еще придем.
– Конечно придете, а как же еще.
Вероятно, Анна Степановна знала или догадывалась о наших вечерних встречах, но молчаливо позволила, не пресекла развитие отношений, потому что знала о своем близком конце. А может и нет, догадалась лишь сейчас, когда увидела счастливые глаза Свети и новенькую одежду от Джакоба Кохена. Но в любом случае, она возложила на меня все права на Свету, а также со всеми вытекающими обязанностями.
***
Светлана. Мы сбежали из больницы. Наконец-то дома, вдвоем. Не могу понять своего внутреннего состояния. Но ведь своей любовью к Сереже я же не предаю бабушку? Предатель отсоединяет свою личную волю от суммы воль группы (семьи) , тем самым вредя группе в пользу своих, так или иначе, но собственных желаний и интересов. Внутренний враг. Раковая клетка. То, от чего надо избавляться в принципе. Внутренняя слабость предателя в том, что он не способен на ощущения, желания и поступки столь значительные, чтоб предпочесть их своей индивидуальной эгоистической потребности. В пределе - он не отдает свою жизнь за то, за что отдают их другие. Причем - здесь принципиален сам момент ухода от единства, перехода его границы вовне. Если ты пришел к врагу из леса - твое дело. Если от нас - ты хуже врага, просим к стенке. Дезертирство - это "пол овина предательства", вторая половина - приход к врагу - превращает первую половину в предательство. Даже если ты разделил убеждения врага и отдал жизнь в борьбе против "своих" - в процессе ухода из единства твой интерес был эгоистичен: ты сам так захотел, решил, сделал. Ты не стал напрягаться, страдать, бороться за то, за что готовы они . "Я сумел быть верным, а он нет, хотя мне было нелегко", - вот тот пункт, по которому честный человек чувствует себя
– --
Ангел. Обычно мы используем слова "секс" и "любовь" так, словно они обладают внутренним
сходством. Это не так. Любовь приходит только после ухода секса. До этого момента любовь остается приманкой, прелюдией, не больше. Она лишь готовит почву для сексуального акта. Это не что иное, как преддверие секса, подготовка к нему. Чем больше секса между партнерами, тем меньше между ними любви, потому что потребности в прологе не возникает. Если двое любят друг друга и между ними нет секса, возникает романтическая любовь. Как только появляется секс, такая любовь уходит. Секс слишком груб. Сам по себе секс насильствен, поэтому он нуждается в прелюдии, предварительной подготовке. Любовь, в том виде, в каком она известна людям, всего лишь покров для обнаженного факта секса. Если глубже посмотреть на то, что вы называете любовью, можно увидеть секс, готовящийся к прыжку. Секс всегда поджидает вас за углом. Любовь говорит, в то время как секс тихонько готовится к атаке. Эта так называемая любовь ассоциируется с сексом, но лишь в качестве прелюдии, преддверия. Как только возникает секс, про любовь забывают. Вот почему семейная жизнь убивает романтическую любовь, к тому же убивает ее бесповоротно. Двое знакомятся, привыкают друг к другу, и прелюдия, любовь, становится ненужной. Настоящая любовь ничего не предваряет. Это чистый аромат цветения. Она не до секса, но после него. Это не пролог, но эпилог. Если, пройдя через секс, вы сопереживаете со своим партнером, значит, развивается любовь. Если вы медитируете, то сопереживание обязательно возникнет. Если вы медитируете во время полового акта, партнер перестанет служить средством для вашего физического удовлетворения. Возникнет огромная благодарность к партнеру, так как вы оба вошли в глубокую медитацию. Если медитировать во время секса, между партнерами возникает новая дружественность, ведь с помощью другого они входят в контакт с природой; перед ними открываются неизведанные ранее глубины реальности. Возникает чувство благодарности и сострадания друг к другу... сочувствие за перенесенные страдания, за постоянный поиск; сострадание к ближнему, к попутчику. Только когда секс становится медитативным, возникает аромат... ощущение, что это не просто прелюдия секса, но завершенность, рост, медитативная реализация. Если половой акт станет медитативным, вы испытаете любовь. Любовь есть соединение благодарности, дружелюбия и сострадания. Если присутствуют все три компонента, значит, вы любите.
***
Домой приперся как непутёвый муж, поздно вечером. Света уснула на моем диване одетая, сжалась калачиком... Несчастный ребенок... Кухонный стол сервирован, две чистые тарелки для супа, ложки, нарезанный тонкими ломтиками хлеб в хлебнице. Ждала меня, сама не притронулась к еде. Бедняжка, а я свин - наглый и неблагодарный. Это, на десять минут в магазин пошел, что называется, пропал на пять часов. Хорошо хоть пьяным, рычащим орангутангом не приперся, для полного Светиного счастья. Я виноват, очень виноват, и как загладить вину, даже не представляю. Будить боюсь, если начнет выговаривать мне, про все, что натворил, то будет права, а мне нечего ей даже сказать в оправдание. Присел в кресло. Спать буду сидя, негде больше, потому что. Включил настольную лампу. Может быть закончу "Королеву", хотя я не расположен сейчас работать. Всё внутри болит, жжет огнем, раздирает когтями.
Беру эскиз в руки. Боже! Что с работой? У Марины пририсованы здоровенные усы черной, жирной гуашью, а также, для более точного образа, пенсне преуспевающего буржуя, ну и дополнительный, финальный штрих, кинжал воткнутый в левую грудь! Я рассердился и с негодованием посмотрел на спящую виновницу, но спохватился. Это послание мне, предупреждение, тем способом, каким только она и умеет. "Дядя Сережа, не будь свиньёй!" И еще, она меня ревнует! Дико, страстно, с бурной экспрессией. Сначала практикантки, теперь, эта Марина. И поделом, мне!